Доктор К., мой друг, был эстонским представителем в Петербурге и отвечал за эвакуацию эстонцев. Он колебался, но не долго.
— «Мне не очень хочется связываться с твоим делом, но скоро я вообще вернусь в Таллинн», — сказал он. — «Я многим обязан русской интеллигенции, я собственно, часть её».
И он выписал документ объявляющий, что Ганс Озолин, его жена Мильда и двое детей являются эстонцами и имеют право вернуться в Эстонию.
— «С этого момента все проблемы — твои», — сказал он мне. — «Документ ничего не значит для Чека, а их допрос очень трудно пройти. Малейшее подозрение — и вы в тюрьме. Но если вы настаиваете, то на ваше усмотрение».
Ни я, ни госпожа Керенская не говорили ни слова по-эстонски. В действительности, мы даже не были на них похожи. Мы были брюнетами.
— Вы должны достать блондинистый парик, — сказал я ей. — Завтра идём.
В Петербурге все знали госпожу Керенскую. Месяцами её портреты не слезали с газетных страниц. Опасность была ощутимая. Она нашла очень неважный парик. Он был очень маленьким и всё время сползал на бок так, что были видны её тёмные волосы. Она выглядела так подозрительно и так дрожала, и имела такие огромные очки, что я долго колебался, прежде чем войти в здание Чека. Я был убеждён, что она себя выдаст, но решение уже было принято, и мы вошли в приёмную Чека. Я посадил госпожу Керенскую как можно дальше от работника Чека. Он сидел, не обращая внимания на странно выглядящую женщину.
— Моя жена, — сказал я, — Имеет психические проблемы, и я должен отправить её к родителям в Таллинн.
Слава богу, он не говорил по-эстонски. Он задавал мне бесконечные вопросы о моём прошлом и моих будущих планах. Минут через двадцать он, видимо, удовлетворился и поставил печать на наши документы.
Как раз в этот момент мои гадкие предчувствия стали оправдываться. Когда я отходил от стола, я заметил бородатого работника, сидевшего за другим столом. Он был молод, с длинными волосами и горящими глазами. Он наблюдал за нами с явным подозрением. Однако он ничего не сказал, и мы буквально вылетели из здания Чека.
— Я почти потеряла сознание, — созналась Керенская. — Моё сердце так билось, что до сих пор болит.
Наш отъезд был назначен через две недели после визита в Чека.
— Это было чудо, — допустил мой эстонский друг, — Но самое худшее ещё впереди. На русско-эстонской границе они проверяют беженцев ещё более тщательно.
Все эти две недели мне снился этот молодой, бородатый чекист. Он входил в мою комнату и рылся в моём шкафу и чемоданах. Он показывал мне на вещи и вопрошающе смотрел на меня. Это было моим наваждением. С другой стороны, госпожа Керенская сказала, что она спала как никогда с момента бегства её мужа три года ранее.
Наконец, пришёл день отъезда. Это было ясное, солнечное осеннее утро. Триста с чем-то беженцев погрузились в поезд, и он отъехал. Но в тот момент, когда поезд тронулся, мой бородатый чекист из наваждения, прошёл через наш вагон. Это был плохой знак. Проходя наши места, он замедлил шаг и посмотрел пристально на семью Керенских, как будто намереваясь заговорить с нами. Однако он не стал этого делать и прошёл дальше.
Мы снова увидели его, когда поезд подошёл к эстонской границе и остановился в нескольких верстах. Всем беженцам приказали выйти из вагонов вместе с вещами. Затем нам приказали разложить все наши вещи на поле перед железной дорогой для досмотра. Вот тут-то и появился бородатый чекист. Он поверхностно посмотрел мои вещи и поставил печать в документах.
Но с госпожой Керенской он вёл себя совсем по-другому. Он копался в вещах тщательно. Он нашёл несколько французских книг. «О! Вы говорите по-французски?».
На дне её сумки он нашёл карандаш, выполненный из чистого золота. Это был великолепный подарок с надписью: «Александру Керенскому от почитателей».
«Глупая женщина», — подумал я про себя, — «Всё пропало!».
Чекист прочёл надпись внимательно и посмотрел на неё. Дрожа от страха, она дёрнулась, и её парик сполз, открывая её тёмные волосы.
— Госпожа, — сказал бородатый чекист, — Ваша причёска съехала.
Он молчал минуты две, а затем произнёс:
— Вы можете вернуться в поезд… но я оставлю себе это карандаш как сувенир.
Он поставил печать на её документы и ушёл. Я так и не узнал, кто он был.
Мы снова ехали в поезде. Госпожа Керенская истерически всхлипывала. Через час мы пересекли эстонскую границу. Теперь мы были в свободном и демократическом государстве Эстония.
— Теперь вы можете снять свой парик, — сказал я Керенской с явным раздражением.
Я сам ещё не мог оправиться от этой встречи, и неряшливость её парика раздражала меня. Керенская послушно сняла и отдала мне парик. Я выбросил его в реку Нарву. Наше путешествие окончилось. Керенский встретил свою семью в Таллинне и сразу увёз их в Англию, где они жили много лет.
Мне ещё пришлось быть в лагере для беженцев недели две, пока я тоже не получил визу в Англию. Вскоре я получил приглашение работать над онкологической темой от Брюссельского университета. С моим прибытием в Брюссель моя приключенческая жизнь закончилась. Но странно, первые полгода в спокойном Брюсселе я не мог спать. Бегая по Советской России, пересекая границы, в угольной яме ледокола, в Бутырской тюрьме я всегда спал как ребёнок, пребывая в отличном здравии. Но в Брюсселе последствия накопленного напряжения дали о себе знать. Я страдал жестокой бессонницей.
* * *
Нева от меня очень далеко. Я не надеялся и не надеюсь увидеть её снова. Петербург принадлежит к моему прошлому. Однако он остаётся моим любимым городом и неотъемлемой частью меня самого.
Индивидуализм против стандартизации.
Когда я поступил в Петербургский университет, мне было шестнадцать лет. В это время я хотел получить ответы на множество вопросов, волновавших меня. Я тогда сильно верил в науку, хотя сам ещё этого не осознавал. Я был жертвой социализма, поверхностного мышления, свойственного современному человеку. В то время университетский дух был пропитан материализмом. В любом курсе естественных наук, который я брал, основой всегда была материалистическая философия. Слушал ли я профессора эмбриологии, антропологии, или физиологии, я всегда чувствовал тенденцию упрощать явления жизни. Они всегда утверждали, что рано или поздно, мы будем знать всё о живой материи. Некоторые цитировали Франциса Бэкона и соглашались с ним, что человеческое овладение природой, якобы, означает её полное понимание. Демокрит был явно ближе им, чем Аристотель или Платон.
Университеты досоветского периода были настоящими образовательными центрами, местом, где делалась интеллигенция. Это слово — «интеллигенция» мало в ходу за пределами России. Оно имело специальный смысл, который мало кто может понять, если не жил в России в то время. Словарь Вебстера определяет слово, как «интеллектуалы или образованные люди, взятые как класс, в отличие от необразованных». Это определение не ухватывает смысла, в котором слово использовалось в России.
