Влияние подобной «перенастройки» на внешнюю политику СССР оказалось чрезвычайно болезненным, так как именно в международных делах убежденность в решимости партнера всерьез защищать свои интересы играет едва ли не большую роль, чем наличие у него возможностей для этого. Подобную убежденность, сложившуюся у наших партнеров под влиянием уверенной линии Громыко, подрывало забегание вперед новых советских руководителей и их энтузиазм в плане готовности идти на уступки в переговорах. Известный публицист Максим Соколов различает три формулы улучшения отношений между странами: коалиция, когда налицо очень сильный общий противник; разрядка, когда при сохранении соперничества стороны решаются отступить от опасной черты, за которой возникает угроза потерять контроль над развитием событий; капитуляция, когда одна из сторон осознает безнадежность своего положения и надеется через сдачу позиций получить хотя бы на первое время более или менее «почетные» условия мира[16]. В середине 80-х годов прошлого века у СССР и Запада не было общего врага типа нацистской Германии, война с которой создала в свое время условия для организации глобальной антигитлеровской коалиции. В то же время наличествовала и развивалась разрядка, предотвращавшая опасность прямого столкновения ядерных держав. Таким образом, у СССР и в помине не было нужды капитулировать. Тем не менее под лозунгом торжества общечеловеческих ценностей вожди перестройки взяли курс именно на капитуляцию. У прошедших огонь, воду и медные трубы западных политиков поначалу даже возникли подозрения, что они имеют дело с особо хитроумной и коварной тактикой Кремля. В интервью американскому журналу «Ньюсуик» в октябре 1986 года канцлер ФРГ Гельмут Коль сравнил Горбачева с Геббельсом на том основании, что они оба «талантливые демагоги»[17]. Однако постепенно на Западе стала крепнуть надежда, что лидер перестройки собирается делать, о чем говорит, и в результате многое, если не все, удастся получить от СССР по «нулевому тарифу». «Заслуги» западных политиков, о которых трубят сегодня авторы славословящих их биографий, состояли на деле лишь в том, что они не упустили шанс воспользоваться подброшенными им возможностями.
Деструктивный эффект новой политики советских верхов сразу сказался в практическом плане. Во-первых, началась бесконечная реорганизация самой дипломатической службы – прежде всего центрального аппарата МИД, а затем и посольств. В результате силы и внимание дипломатического состава переключались на второстепенные организационные вопросы и отвлекались от главного – от проблем определения и защиты национальных интересов в стремительно меняющейся (в том числе и вследствие поспешных решений Москвы) обстановке. Дезорганизации подверглось и германское направление в рамках МИД. При Громыко, которому проблемы отношений с обоими германскими государствами докладывались лично, ответственность за этот участок нес целиком 3-й Европейский отдел с референтурами по ГДР, ФРГ и Западному Берлину (помимо германских дел отдел занимался и Австрией, которая также не была «чужаком» в германском контексте). В отделе сложился коллектив высококвалифицированных специалистов по всем аспектам ситуации в обеих Германиях, а также в особой политической единице Западный Берлин с ее сложными проблемами и немалыми возможностями. У этого коллектива были твердые представления насчет того, как можно и как нельзя поступать в германских делах. При новых порядках у отдела отобрали восточногерманскую республику, включив ее во вновь созданное Управление социалистических стран Европы, где она вошла в отдел Польши и ГДР. В результате такого внутриведомственного «раскола Германии» была утрачена единая система контроля за развитием событий на германском пространстве, а замедленность принятия решений, свойственная любым бюрократическим структурам (акцентированная в советской действительности еще и необходимостью дополнительного согласования с партийными органами), превзошла все разумные масштабы. Также по этой причине реакция Москвы на нарастающие кризисные явления в ГДР отставала от реальной обстановки в республике, как правило, на целую эпоху.
Во-вторых, всей дипломатической деятельности был придан совершенно несвойственный ей конвульсивный и скоропалительный стиль. Создавалось впечатление, будто Москва решила завоевать мировое первенство в качестве наиболее активного проповедника христианской морали в политике. Она приступила к тому, чтобы постоянно формулировать предложения, направленные на перевоспитание «несознательных» западников в духе библейских десяти заповедей. Формальной целью значилось закрепление разрядки и партнерских отношений с Западом, но сбалансированность в плане взаимного характера уступок сторон по большей части отсутствовала. Считалось, что важен «добрый пример», которому партнеры будут поневоле следовать. Ударение ставилось не на заботе о том, чтобы результатом текущих переговоров, начавшихся еще в доперестроечные времена, не стало дальнейшее ослабление внешнеполитических позиций страны (из столь широко разрекламированного как «успех миролюбивой политики Советского Союза» Заключительного акта Хельсинки 1975 года Запад сумел, как показала последующая практика, извлечь существенные односторонние выгоды), а на количестве и «всеохватности» обращений, воззваний, речей лидера на темы мировой политики, которые должны были продемонстрировать несравненную открытость и активность советского руководства. От дипломатов непрерывно требовали «свежих» идей для новых внешнеполитических «инициатив», которые оглашались, не дожидаясь ответа партнеров на предшествующие «инициативы». В итоге все дело свелось к практике «упреждающих уступок», когда Запад бесплатно получал то, на что он вчера не мог надеяться даже в своих самых смелых мечтах, включая то, о чем вообще никогда не просил.
Самое обидное заключается в том, что результатом такой «морально-педагогической дипломатии» стало невообразимое даже для периода холодной войны одичание нравов в международной политике: вместо движения вперед явственно обозначилась архаизация интернациональной жизни. Трудно не согласиться с В.Т. Третьяковым, одним из самых проницательных наших аналитиков, который саркастически характеризует сложившуюся в результате перестройки ситуацию следующим образом: «…По сути, международные отношения во все времена, включая и сегодняшние, немногим отличаются от норм поведения организованных преступных группировок. То же право на насилие, включая убийство. Та же ставка на силу как на решающий аргумент в споре. Тот же инстинкт нанесения упреждающего удара. То же преимущество не у самого умного, а у самого наглого, беспринципного и лучше вооруженного. Та же власть победителя над побежденным, в том числе и в части завладения его имуществом, в свободе победителя судить побежденного задним числом. То же право победителя устанавливать новые, более выгодные для себя правила дальнейшего порядка на подконтрольной ему территории. Наконец, тот же императив периодического публичного избиения кого-то из окружающих, демонстрация своей силы. Дабы каждый знал: не станешь подчиняться – будешь бит или убит. Словом, власть силы и страха». И далее: «…Правда только одна – вычисленная и сформулированная в Вашингтонском обкоме партии. Все тотальное тоталитарно. Даже тотальный гуманизм. Даже тотальная демократия. Тем более – тотальное право судить и наказывать»[18]. Это было сказано в марте 2003 года по поводу интервенции США в Ираке, но сохраняет актуальность и за пределами указанной темы. В качестве примера может служить подготовленная с помощью США агрессия Грузии против Южной Осетии в августе 2008 года. Не стоит забывать, что нынешняя ФРГ остается одним из самых близких американских союзников.
