Ознакомительная версия.
Глава пятая
Ложные пастыри
По дороге в Крым я остановился в Харькове и там встретил не менее двадцати трех семей, служивших в Полтаве и высланных оттуда губернатором в 24 часа. Некоторые из них были моими старинными знакомыми, и я много с ними беседовал. Я не буду вдаваться в подробности, но простой факт, что двадцать три семьи, более ста человек, могли быть лишены заработка и высланы из губернии без всякой вины, лишь за честное исполнение своих обязанностей, вызвал у меня тягостное раздумье о существующем политическом строе России.
Приехав в Крым и остановившись в предместье Ялты, Чукурларе, я занялся восстановлением своего здоровья. Чукурлар расположен у подножья скалы, и я большую часть времени проводил, любуясь чудным морем и наслаждаясь солнцем и живительным воздухом. Мои частые посещения Ялты препятствовали моему выздоровлению. Ялта — модное место, посещаемое богатыми людьми, которые приезжают сюда не для того, чтобы лечиться, а для того, чтобы бросать деньги и наслаждаться. С отвращением смотрел я на бессмысленное и безнравственное швыряние денег, денег, заработанных трудом бедных крестьян, нужду которых я так хорошо знал. Рядом с роскошными домами, в которых царили богатство и величие, в городе были тысячи несчастных существ — голодных, холодных и бесприютных. И действительно, город поражает человека впечатлительного контрастом между роскошными дворцами центра и ужасными лачугами предместий. Как в городе, так и его окрестностях находятся дворцы и имения царя, и вид этой вопиющей бедности у самого порога дворцов и на границах имений наполнял невыразимой горечью мое сердце и отравлял мне наслаждение природой, которая так хороша здесь.
Счастливая случайность столкнула меня с отцом Николаем, епископом таврическим.[19] В его епархии его не любили за его гордость и высокомерие, но ко мне он был очень добр и, когда узнал, что я студент академии, стал относиться еще дружелюбней и предложил мне жить в Георгиевском монастыре. Я с радостью принял предложение.
Монастырь этот с его чудными окрестностями расположен на высоких горах, господствующих над Черным морем. Свежий воздух и вид громадного водного пространства укрепили мое здоровье. Я любил смотреть на море, и мне казалось, что оно дышит, как живое. Спокойствие, силы и вера в свои планы стали возвращаться ко мне, и на свое намерение поступить в монастырь я стал смотреть иначе, чем смотрел, когда был утомлен и в отчаянии.
Вскоре я увидел, что местные природные богатства остаются неиспользованными, и монахи, избегая настоящей работы, все время проводят в прислуживании приезжающим в монастырь и останавливающимся в гостинице, которая была всегда полна праздной и богатой публикой, среди которой было много и молодых женщин, и отношения между монахами и ими не всегда были подобающие. Большинство монахов жили праздно и весело за счет доходов с гостиницы, а около 2 тысяч десятин великолепных виноградников, принадлежащих монастырю и могущих давать по 200 руб. с десятины, оставались в то же время заброшенными.
Настоятель монастыря — старик с добрым и интеллигентным лицом, очевидно, очень набожный — сначала мне сильно понравился, но потом я стал сомневаться в его искренности. Как-то раз мы поехали к маленькой, старой, заброшенной часовне. Увидев на некоторых деревьях вокруг часовни множество суконных шарфов, я спросил настоятеля, что это означает, и он объяснил, что не только христиане, но и многие татары верят в целебные качества маленького ключа за часовней, возникшего, по преданию, от удара лошади св. Георгия. Набожно перекрестившись, настоятель сказал мне: «Мы должны построить здесь новую часовню; подумайте, какой доход получит монастырь благодаря св. ключу». Благочестивый настоятель предпочитал эксплуатировать суеверие простого народа, тогда как кругом без всякого употребления лежали тысячи десятин хорошей земли, могущих принести большой доход.
Такое противоречие между благочестивыми словами и неблагочестивыми поступками мало-помалу уничтожили мое стремление к монашеской жизни. Как-то в монастырской часовне я наблюдал за высоким толстым краснолицым монахом. Маленькая старушка, согнутая годами, пришла к нему получить разрешение от грехов, и меня сразу смутило ее серьезное лицо с озабоченными глазами и самодовольный вид здоровенного духовника. Другой монах, лет 45, по имени Георгий, пользовался большой популярностью не только среди христиан, но и между татар. Он проводил время, выкапывая пещеры в почти непроходимых местах, прожив в выкопанной с неделю, он оставлял ее, чтобы начать новую. Я посетил этого отшельника вместе с толстовцем, писателем Сергеенко. Очень узкая дорожка вела к пещере. Недалеко от нее дорожка была завалена грудой нечистот, хотя самая пещера была совершенно чистой. Мы очень удивились объяснению отшельника, что это сделано им нарочно, чтобы отвадить посещавших его из любопытства. Долго мы беседовали с ним, и я пришел к заключению, что он забыл не только то, чему он когда-то учился, но и потерял всякое понимание настоящей жизни. Монастырь, однако, поддерживал отшельника, служившего приманкой и в известной степени источником дохода. Едва ли я должен сказать, что такой способ спасения не находил во мне отклика. Я не верил в право человека заботиться только о своем спасении, забывая о страданиях своих ближних.
Во время моего пребывания в монастыре я встречался со многими интересными личностями, из которых трем я обязан своим решением вернуться в мир. Наиболее известный из трех — это великий художник Василий Верещагин. Он жил около нас, ближе к морю, в маленьком домике, с двумя детьми, которых он нежно любил. Это был суровый и даже резкий человек, с твердой волей, но великодушный. Его умные глаза смотрели из-под густых бровей, и все его строгое, окаймленное бородой лицо говорило о сильном характере. В своем искусстве он видел миссию, и этот взгляд отражался во всех его произведениях. Помню, как однажды, когда он работал при свете заходящего солнца, его старый школьный товарищ, адмирал С.,[20] пришел повидаться с ним. Верещагин работал и не хотел никого видеть. Адмирал просил позволения сказать ему пару слов, но художник остался тверд, и адмиралу осталось только уйти. «Конечно, — сказал мне потом Верещагин, — мне приятно было бы поговорить со старым знакомым, но работа прежде всего. Я не могу по желанию чувствовать вдохновение и находить подходящее освещение и потому не могу пренебрегать ими». Он был человек добрый, несмотря на резкость его речи. Его живость и доброта были заразительны. Мы часто гуляли по горам и на взморье, и я помню многое из его разговоров. Я всегда уважаю человека, который откровенно высказывает свои убеждения, не оглядываясь на последствия. «Я ясно вижу, что и вы пережили какую-то драму, и хочу вам сказать, что я об этом думаю. Сбросьте рясу! Не надо ее! В свете так много работы, требующей затраты всей нашей энергии», — говорил Верещагин. Он был реалист в искусстве. Он считал только то произведением искусства, что вполне верно отражало правду. Задача художника в том, чтобы в природе и жизни находить подходящие сюжеты, в которые он мог воплотить свои идеи. Он осуждал знаменитого художника Иванова за его картину «Явление Христа», в которой он изобразил Христа возвращающимся из пустыни с суровым лицом, в растрепанной одежде и с гладко причесанными волосами. «Как мог кто-нибудь, — говорил Верещагин, — возвращаться из пустыни с гладко причесанными волосами?». Вторым человеком, имевшим на меня большое влияние, был писатель по фамилии Янчев, по происхождению армянин. Он произвел на меня глубокое впечатление своей преданностью народу. Со слезами на глазах он рассказывал о массовом избиении армян в Сассуне. Третьим человеком, окончательно убедившим меня оставить все мысли о монашеской карьере, был старый идеалист сороковых годов, дворянин по происхождению, Михайлов. «Снимите вашу рясу, — говорил он, — и тогда вы будете свободнее работать для родины и для народа».
Ознакомительная версия.
