В один из дней меня отправили на переборку картофеля в овощехранилище. Кладовщицей там оказалась коммунистка из Киева, профессор-историк. В перерыве она сварила нам немного картофеля, это показалось нам царской едой.
Так шли дни. Вскоре я заболела цингой. Лежу на своем матрацнике, и злость берет: больше года в тюрьме пробыла на казенном пайке, этапы прошла, а здесь, на воздухе, подхватила эту страшную болезнь. Спасли меня товарищи, приносившие зелень. Старый профессор Нашиванко подкармливал меня настоем каких-то корней. Он занимался в лагере выведением новых сортов картофеля, добивался приспособления их к местным условиям. Некоторые из политических уже получали посылки из дома и делились ими. Неожиданно и я получила небольшую продуктовую посылочку от своих. Все это помогло преодолеть цингу.
Спустя некоторое время меня перевели в лаготделение «Батык» и назначили так экономистом. Начальник отделения Мишин оказался отзывчивым человеком, относился к заключенным хорошо, не допускал издевательств. Это не прошло ему даром: вскоре его самого посадили.
В «Батыке» я встретилась и подружилась с Зиной Салганик, женой расстрелянного секретаря Фрунзенского райкома партии Москвы Захара Федосеева. С Зиной Салганик и Соней Зильберберг, старой большевичкой, мы сплотили небольшую группу москвичек-партработников. Ашхен Степановну Налбандян хорошо знала еще по Москве, она работала в Мос-комитете партии. Ее муж погиб, а их сын, известный теперь всему миру поэт Булат Окуджава, перенес все невзгоды сына «врагов народа». Не могу не привести здесь его стихотворение:
Ты сидишь на нарах посреди Москвы.
Голова кружится от слепой тоски,
На окне — намордник, воля — за стеной,
Ниточка порвалась меж тобой и мной.
За железной дверью топчется солдат…
Прости его, мама, он не виноват.
Он себе на душу греха не берет —
Он не за себя ведь — он за весь народ.
Следователь юный машет кулаком.
Ему так привычно звать тебя врагом.
За свою работу рад он попотеть…
Или ему тоже в камере сидеть?
В голове убогой — трехэтажный мат…
Прости его, мама, он не виноват,
Он себе на душу греха не берет —
Он не за себя ведь — он за весь народ.
Чуть за Красноярском — твой лесоповал.
Конвоир на фронте сроду не бывал.
Он тебя прикладом, он тебя пинком,
Чтоб тебе не думать больше ни о ком.
Из «Батыка» я раз в месяц ездила в Долинку, где помещалось управление Карагандинских лагерей. То с отчетом, то с наметками плана. Мое экономическое образование помогало в этой работе. В Долинке довелось среди большого числа женщин — чсиров (членов семей «изменников родины») встретить знакомых: Аню Сумецкую — она работала врачом в зоне, Евгению Шистер — бывшего секретаря парткома завода «Красный богатырь» в ту пору, когда я была секретарем Сокольнического райкома. Каждый раз по моем приезде товарищи старались угостить меня чем-либо вкусненьким. Один раз накормили прекрасными котлетами. Но лишь потом сказали, что приготовили их из собачьего мяса.
Одна поездка в Долинку уже во время Великой Отечественной войны едва не закончилась для меня трагически. Как обычно, я и сопровождавший меня конвоир приехали на железнодорожную станцию Батык заранее. Прихода нашего поезда надо было ждать весь вечер и ночь, и мы устроились внутри станции. Народу там было много, почти все зеки, их узнаешь легко. Пробравшись в самую гущу людей, мы уселись. Мой солдат, держа в руках винтовку, оперся на нее и тут же уснул. Задремала на скамейке и я. Вдруг меня разбудили два типа в военном: «Ты, барыня, чего тут разлеглась, вставай, пойдем да поворачивайся побыстрее». Я как-то растерялась, встала и пошла с ними. Они ведут, ругаются самыми последними словами и говорят, что сейчас за сараем пустят в расход. На мои слова, что они за это ответят, они лишь усмехнулись: «Ничего нам не будет, идет война, и троцкистов надо бить». В это время сзади раздался крик: «Стой, стрелять буду!» Это мой страж, разбуженный соседями-зеками, побежал за мной и выручил.
Из «Батыка» меня перевели в «Просторное». Как мне сказал начальник «Батыка» Мишин, он возражал против перевода, но начальство разъяснило, что есть указание не держать меня подолгу на одном месте. В «Просторном» я заболела азиатской малярией. Каждый день в 2 часа температура поднималась до 40 градусов и опускалась только вечером. Перенесла там и экссудативный плеврит. Врачи хотели было дать мне инвалидность, но начальник лагеря не разрешил: «Не для этого она сюда послана».
После «Просторного» оказалась в «Гзел-Тау». Лагерь как лагерь. Начальник малограмотный, а жена его, зоотехник вмешивается во все. Она давала неверные указания, я их не выполняла, но считалась хорошим экономистом, была нужна, и оба они это понимали. Жили, в общем, нормально, как вдруг пришел наряд на отправку меня в Норильск. Долгим этапом доставили в Красноярск, на пересылку. Здесь предстоял врачебный осмотр, и товарищи предупредили: «Тебя будут тянуть с осмотром, пока не дашь взятку врачу, а дашь — отправят тебя в сельхозлагерь, так что соображай».
Я и верю им и не верю. Но на осмотр меня пока не вызывают и ежедневно гоняют в порт на разгрузку грузов, доставленных по Енисею из Норильска. Работа очень тяжелая: из трюма баржи надо выносить на горбу слитки меди весом в 50 килограммов и больше. И не просто вынести, а подняться по лестнице на палубу и там сбросить в общую кучу. Для меня эта работа, как вообще для женщин, непосильна. Но не будешь таскать — получишь пайку. Так две недели я и таскала слитки 50 килограммов, пока не поставили на выгрузку еще более тяжелых. Сделав две ходки, я в третий раз кое-как поднялась наверх, где, сбрасывая груз, упала вместе ним и сильно разбилась. Больше меня на выгрузку не посылали, а через день или два нарядчик вызвал меня на медосмотр. Врачом оказался знакомый мне Маргулис. В 20-е годы мы оба были членами ЦК профсоюза работников медсантруда, он — от Украины, я — от Сибири. Он даже осматривать меня не стал: «Товарищ Чудинова, как это вы ходили на такую работу? Вам ни в коем случае нельзя ехать в Норильск. Ни климат, ни работа там… для вас. Мы вас сактируем и ближайшим этапом отправим в сельскохозяйственный лагерь». Вот так иногда распоряжается судьба! Через несколько дней меня действительно этапировали в Тайшетлаг, где сначала была на общих работах, а затем товарищи помогли устроиться на кухню центральной лагерной больницы.
Здесь я находилась до конца срока. Он, правда, заканчивался еще в апреле 1946 года, но освободили меня лишь в январе 1947-го. При этом объявили, что подлежу ссылке на пять лет, а в дальнейшем паспорт будет выдан со статьей 39, то есть без права проживания в крупных городах. Кстати говоря, в приговоре Особого совещания этого не было.
