— По высочайшему повелению концерта вам не будет!
Как ни была я молода и неопытна, однако же, я уцепилась за слова его: «по высочайшему повелению» и тотчас же сказала ему, что мне крайне интересно знать, почему концерт, назначенный мне в виде награды, отнимается у меня по высочайшему повелению. Объясняясь с Федоровым самым простым, можно сказать, детским образом, старалась добиться от него причины этой немилости, так как, по моему мнению, говорила я ему, лишить меня заслуженной награды могут только за какую-нибудь вину. Увидав, что я так серьезно ухватилась за ложное выражение его, он повернул в другую сторону и причиною отмены моего концерта выставил то, что в тот же день назначен в Большом театре концерт Роллера и что весь оркестр участвует там. Тогда я без всякого стеснения высказала ему прямо, что все приведенное им я не считаю основательным, что поступая так со мной, просто отняли у меня концерт, что если необходимо было дать этот день Роллеру, то мой концерт можно бы было перенести на другой день, что, по справедливости, я имела право на первую очередь из следующих дней. Но все было так искусно подведено, что при перечислении мною дней не оказывалось ни одного, в который можно бы было назначить мой концерт. Таким образом, я не только лишилась заслуженной награды, но и своих собственных последних грошей, издержанных на платье и другие расходы. Кроме того, в концерте этом я видела исполнение моей мечты, — доставить возможность родителям моим прожить хотя одно лето на даче, что особенно нужно было для отца, здоровье которого заметно слабело, так что другого лета не пришлось ему уже дождаться. В августе того же года он скончался.
Бедный отец! Много нужды, много труда выпало на его долю!
Наконец, условия жизни нашей, благодаря моей службе, несколько улучшились. Хотя жалованье мое было небольшое, но мы не нуждались, как прежде. Главное же, радовали его мои успехи; он, можно сказать, жил ими, и вот не суждено было ему дожить до того времени, когда положение мое стало вполне обеспеченным и когда я достигла полного значения моего, как артистка!
Со смертью отца мы с матушкой остались только двое, постоянно ощущая свое сиротство. Наступила вторая зима моей службы. Я вышла замуж и в конце сезона выхлопотала себе уже через министра позволение на такой же концерт, какой предполагался в прошедшем году, только в этот раз всю музыкальную часть программы составлял сам М.И. Глинка. В числе других вещей, назначена была к исполнению молитва его: «В минуту жизни трудную». Пьеса эта, написанная им раньше для оркестра, переделана была им для этого именно концерта для пения. Другая вещь, переделанная им же для этого же концерта, был романс «Прости меня, прости! прелестное созданье!» сочинения того самого Федорова, который преследовал меня. М.И. Глинка, желая оказать ему любезность, разработал его романс и сделал его дуэтом, который теперь ноется во всех почти салонах.
Концерт опять назначен. Делаются репетиции. Сам М.И. Глинка присутствует на них. Билеты опять все проданы, все готово и опять, увы, что-то фатальное преследует меня! Но на этот раз причиной неудачи моей было событие, важность которого поразила всю Россию. На последней репетиции, когда только что я запела: «В минуту жизни трудную», отворяется дверь и посланный провозглашает: «Прекратите репетицию, государь император скончался!»
По окончании траура, спектакли начались опять. Все время я усердно продолжала свои занятия и делала большие успехи, так что с открытием театров приобрела себе еще большую любовь публики. Но вместе с тем приходилось иногда выслушивать и неприятные отзывы, так например, говорили, что Леонова поет хорошо только русские песни; другие, истинные знатоки музыки, ценившие мой талант, принимая во мне участие, строго судили мое пение и советовали для усовершенствования ехать за границу. Кроме действительной пользы, которую должно было принести знакомство с европейскими музыкальными известностями и кружками, путешествие за границу имело в то время громадное значение для приобретения авторитета и, пожалуй, известности. Я начала серьезно подумывать о поездке за границу, а М.И. Глинка находил это даже необходимым. Довольно частые концерты мои настолько улучшили материальное мое положение, что я нашла возможным привести желание мое в исполнение. Весной 1858 года отправилась я с мужем за границу.
М.И. Глинка, провожая меня, дал мне письмо к Мейерберу в Берлин.
В Берлине мы остановились в «Hotel de Rome», где встретились с графом Г.А. Кушелевым-Безбородко, который остановился в том же отеле с своей семьей на обратном пути из Италии в Россию. С ними находился известный романист Дюма — отец, и я сразу попала в очень интересное для меня общество.
На другой день по приезде, я сделала визит Мейерберу, который был очень обрадован письмом М. И. Глинки, очень хорошо принял меня и назначил день, чтобы прослушать мое пение. Возвратившись в отель, я нашла приглашение к обеду от графа Кушелева-Безбородко и когда пришла к нему, то была приятно удивлена, застав там, кроме Дюма еще и Мейербера.
Такое общество было, конечно, в высшей степени приятно, тем более, что когда я, по просьбе присутствующих, спела несколько вещей, восхищение их было чрезвычайное. Я справедливо могла гордиться таким восторгом этих серьезных ценителей искусства, в особенности же мнением Мейербера. В числе разных вещей я пела романс его «Quoi Neuftalie» и русские романсы.
Прощаясь, Мейербер повторил мне, что ждет меня к себе и прибавил: «Друг мой пишет мне, что вы поете его музыку так, как он желает, и потому мне очень интересно услышать ваше исполнение». При этом просил меня, чтобы я привезла с собой «Песнь Маргариты», сочинения М.И. Глинки из трагедии «Фауст» и спела бы ему, прибавив, что особенно интересуется услышать ее в моем исполнении.
Граф Кушелев-Безбородко еще два дня после этого пробыл в Берлине, и мы с ним, с его семейством и с Дюма, неразлучно делали экскурсии в окрестности. При этом вспоминается мне оригинальное обыкновение Дюма: он ездил без шляпы, которую заменяли ему его роскошные вьющиеся волосы. Почтенные немцы дивились такому обычаю уважаемого французского писателя.
В условленное время приехала я к Мейерберу, который встретил меня необыкновенно радушно. После длинного разговора о музыке, о М.И. Глинке, он попросил меня петь. Так как Мейербер интересовался музыкой М.И. Глинки, то я пела преимущественно вещи моего учителя. «Песнь Маргариты» восхитила Мейербера и он оказал мне: «Теперь, когда вы спели, я понял Глинку. Здесь многие певицы пробовали петь эту песнь, но выходило совсем не то». Спросив меня, долго ли я пробуду в Берлине, он сказал мне, что очень желал бы быть мне чем-нибудь полезным.
