— Это значит басо профано, — пошутил я.
— Вы большой профан, товарищ Оленин, — обидчиво ответил Сергеев. — Басо профундо — это такой голос, за которым антрепренеры гоняются, за фалды хватают, чтобы только затащить обладателя этого голоса на свою сцену. А вот теперь революция, театры замерли или должны, по крайней мере, замереть, особенно в связи с гражданской войной, с выступлением большевиков. Я не понимаю ни смысла этого выступления, ни чего хотят эти люди. Вижу лишь одно, что в связи с их выступлением искусство должно пасть.
— Почему же вы думаете, что оно — падет?
— Совершенно естественно, — ответил Сергеев, — темная, невежественная масса и мужики могут понимать что-нибудь в искусстве? Ведь искусство создается веками.
— Ну, а если бы не было революции, задал я вопрос, — как бы вы себя чувствовали?
— Я артист, для нас война — действие по принуждению сильных мира сего. Мы хотим мира, тишины, спокойствия, уюта, если хотите, мещанства с геранью на окнах, но только не острых ощущений и борьбы со всем человечеством за какие-то высокие идеи. Нам одинаково скверно как на войне, так и сейчас в момент революции. Но с революцией мы подушили возможность выбраться из кошмаров позиционной обстановки, в которые нас забросила война, эта революционная обстановка представляется менее кошмарной, чем сидение в окопах. Я искренний сторонник мира, жажду скорее вернуться домой, на чистую постель, посидеть за столом, покрытым белой скатертью, с вымытыми руками. Эх что! — махнул он рукой. — Вы чернозем. Вы всего этого не понимаете. Вам мужик интересен, ну, а для меня это совершенно чуждый, даже страшный элемент, который может нас поглотить, раздавить.
— Почему вы сейчас не попробуете пойти по своему артистическому пути?
— Каким же это образом? — удивился он.
— Очень просто: вместо того, чтобы просиживать вместе с нами на заседаниях, собирать хронику для газеты, писать письма в дивизионные крестьянские советы, сочинять воззвания, вместо всего этого попробовали бы организовать концерт. И полезная тренировка, и посмотрели бы, что из себя представляет современная аудитория, хотя бы солдатская.
— Да разве это возможно? Как же тут организовать концерт? На это нужны деньги.
— Зачем деньги? Раз вы оперный артист, ваше орудие производства внутри вас.
— Я не могу петь без музыки. Где взять пианино?
— Вот чудак! — рассмеялся я. — Зал вам предоставит с удовольствием местный театр. А музыканты если не подойдут военные, то можно будет найти пианиста за десять-двадцать рублей. Я думаю, что если бы вы этот вопрос серьезно поставили на обсуждение нашего комитета, то мы без всяких возражений ассигновали бы некоторую часть средств, которые несомненно были бы покрыты сборами от концерта.
— По совести говоря, мне это не приходило в голову. Разве действительно попробовать найти зал и дать концерт? А может быть и какой-нибудь товарищ по сцене найдется?
Мой совет оказал благодетельное влияние на Сергеева, и через несколько дней на улицах Кишинева красовались афиши, отпечатанные в прежней крушавановской типографии, что оперный артист, член Центрального исполнительного комитета Румынского фронта Сергеев, басо профундо, дает концерт при участии таких-то сил.
Зал был набит битком, несмотря на то, что места были платные, и не только окупились расходы по приглашению компанионов по концерту и пианиста, но еще изрядная сумма поступила в кассу нашего комитета, весьма опустевшую за последнее время в связи с большими расходами по изданию газеты.
По окончании концерта Сергеев, сидя у меня в номере с добытой откуда-то бутылкой коньяка, плакал обильными слезами, признавая, что он совершенно не ожидал подобного успеха, какой встретил на концерте, и что аудитория, состоявшая преимущественно из солдат, так тепло и сочувственно его встретила.
Не нравится мне интеллигенция.
Присутствуя на концерте Сергеева, я неожиданно столкнулся с моим земляком шофером Селиным. Отряд его размещен в местной гимназии. Машины поставлены под открытым небом во дворе. Шоферы же, в числе около сотни человек, занимают несколько классов.
— Раньше мы стояли в Яссах, — говорил Селин, — из Ясс нас перебросили в Кишинев. В последнее время после октябрьского переворота штаб фронта усиленно разгружал Яссы от технических частей, поскольку в последних находятся, главным образом, рабочие, а рабочим штаб фронта не верит. В Яссах еще была для нас работа: перевозили раненых из армейских госпиталей к фронтовым. Здесь же сидим больше месяца и абсолютно ничего не делаем.
— Вероятно, и в Яссах вам теперь нечего было бы делать, — заметил я.
— Как нечего? Там ежедневно сотни раненых.
— Откуда? Теперь ведь затишье.
— Во время братания румынская артиллерия обстреливает наших солдат. Вот вам и раненые.
— Что же вы собираетесь дальше делать?
— Говорят, будто бы наш отряд перейдет в ведение украинской власти. Нам это нежелательно. Хотелось бы вместе с автомобилями, а их у нас до сорока, пробраться на родину. Автомобили хорошие, Рэно, из Франции новенькими год тому назад получены. Как бы пригодились они для революционного дела в России! А здесь их сволочь захватит, румыны или гайдамаки. Я рассчитываю на вас, Дмитрий Прокофьевич, может быть, как-нибудь ваш комитет поможет нам сорганизоваться таким образом, чтобы мы смогли из Кишинева удрать. Ну, скажем, если не в Киев, где украинцы командуют, то хотя бы в Курск.
— Мысль интересная, — согласился я. — Действительно, автомобильный отряд хорошо бы вывезти в Россию. Давайте обсудим.
Один из шоферов притащил карту десятиверстку, по которой мы тщательно просмотрели пути, ведущие из Кишинева в глубь России.
— Если гайдамаки не заняли переправы через Днестр, — говорил я, — то выбраться можно. Дорога через Сенжера, Кадыньяны на Аккерман — это один путь. Из Аккермана, который находится в руках большевиков, можно переправиться на Одессу. Другой путь на Бельцы, Могилев-Подольск, Проскуров, Старо-Константиновск, Житомир и т. д. Вот что, ребята, — предложил я, — у вас комитет есть?
— Есть.
— Соберите, обсудите внимательно, насколько все остальные согласны эвакуироваться из Кишинева в тыл, а затем — к нам, мы совместно продумаем дальнейшее.
* * *
Совнарком назначил Главковерхом прапорщика Крыленко. Начальник штаба верховного главнокомандующего Духонин отказался признать его за Главковерха. После ряда переговоров, не давших никакого результата, прапорщик Крыленко, в сопровождении нового начальника штаба, направился в ставку. В ставке он был встречен неприветливо. Генерал Духонин совершенно открыто заявил, что он отказывается выполнять приказ, исходящий от «незаконного» Правительства. Отряд матросов, сопровождавший Крыленко, самочинно заколол штыками генерала Духонина: в сводке штаба фронта Духонин представляется мучеником, пострадавшим за, идею служения своему отечеству.
