В конце концов мы дошли до «Седьмого креста». Я со всей искренностью похвалил композицию романа, построенную по законам рассказа. Анна Зегерс покачала головой, сказав, что то, что я хвалю, — вовсе не ее рук дело, она позаимствовала композицию из романа Манцони «Обрученные». Она очень настоятельно советовала мне прочитать эту книгу. Я на той же неделе последовал ее совету и не нашел никаких достойных упоминания аналогий. Может быть, композиция «Обрученных» и произвела на нее глубокое впечатление, но распознавала в этом романе образец только она сама.
Но указание на Манцони было единственным понятным, что я смог вынести из разговора о «Седьмом кресте». В остальном же я слышал только банальности, а порой беспомощные высказывания. Внезапно меня пронзила мысль: да эта скромная, симпатичная женщина, которая только что на майнцском наречии, широко растягивая гласные, непринужденно болтала о своих персонажах, эта достойная и заслуживающая любви женщина не поняла свой собственный роман «Седьмой крест». Она и понятия не имела об утонченности примененных в книге художественных средств, о виртуозности композиции. Мгновением позже меня смутила другая мысль — о том, что существуют сотни тысяч, может быть, миллионы людей, которые не только прочитали, но и правильно поняли этот роман, вышедший на двадцати или тридцати языках, что немало критиков верно, тонко и умно объяснили его. Но есть лишь один человек, столь поэтично написавший его. Когда мы прощались, я сделал то, что уже не было обычным в Германии: низко склонившись, поцеловал руку Анны Зегерс.
В 60-е годы Эрнст Блох рассказал мне, что случилось с ним, когда в ноябре 1911 года Рихард Штраус пригласил его на ужин в Гармише. Штраус произвел на него впечатление обычного, хотя и деятельного, человека, скорее заурядного жуира. Речь шла об «Электре», но говорил, правда, молодой Блох, а Штраус, который ел клецки и пил пиво, в основном хранил молчание. Только время от времени он бормотал нечто такое, что гость мог понять как согласие. Это был, по словам Блоха, «просто страшный» вечер. Внезапно его посетила ужасная мысль: да ведь этот Штраус, этот баварский пивохлеб ничего, ну ровным счетом ничего не понял в тонкой, изысканной, ненавязчивой, удивительной музыке «Электры». Сделав такой вывод, Блох радостно засмеялся — конечно, над самим собой.
Чему я научился из этого разговора с Анной Зегерс? Тому, что большинство писателей понимает в литературе не больше, чем птицы в орнитологии. И что они меньше всего в состоянии оценить свои собственные произведения. Ведь они, как правило, приблизительно знают, что хотят показать и разъяснить, чего хотят добиться и какой результат вызвать. Такое знание затемняет их взгляд на то, что они действительно сделали, что создали. Критику же надлежит проверить глубоко и тщательно, насколько это возможно, что написал автор. То же, что автор может сказать о своем произведении, мы не должны игнорировать, хотя и не воспринимать особенно всерьез.
Но тогда я постиг и кое-что еще: есть литература без критики, но нет критики без литературы. Иными словами, сначала хлеб, а нравственность потом, сначала поэзия, а потом теория, сначала литература, а потом критика. И потому, что дело обстоит именно таким образом, мы должны поостеречься недооценивать или даже забывать то, чем мы обязаны им — писателям, действительно внесшим определенный вклад в нашу литературу.
Я вспоминаю еще о двух визитах из Восточного Берлина. Сначала приехали, а это было уже в феврале 1952 года, Бертольт Брехт и Хелене Вайгель, а в августе 56-го — Петер Хухель. Я много раз беседовал с ним в Варшаве и сопровождал его при поездке в Казимеж, очень красивый и достойный внимания город на Висле. В принципе Хухель был аполитичным человеком и аполитичным поэтом — это чувствовалось сразу же. Он отнюдь не проявлял равнодушия к социальным вопросам, они играли важную роль в его творчестве. Но Хухель рассматривал их эмоционально или даже наивно. Позже ему пришлось написать несколько политических стихотворений в результате жесткого давления со стороны руководства СЕПГ.
15 августа я зашел за поэтом в «Бристоль» — варшавскую гостиницу для иностранцев. Хухель ждал меня перед входом. Я сразу же сказал ему: «Г-н Хухель, к сожалению, я пришел с печальным сообщением. Я только что слышал по радио, что умер Брехт». Ответ Хухеля последовал мгновенно: «Господи ты Боже мой, что теперь будет с “Зинн унд форм”…»[48] Мне пришлось скрыть свой ужас: Хухеля потрясла не смерть величайшего немецкого поэта нашего столетия, поэта, который едва пережил 58 лет, а смерть защитника и покровителя журнала «Зинн унд форм», который редактировал он, Петер Хухель.
Позже мы встречались много раз, и прежде всего в 70-е годы, когда он жил в Федеративной республике. В июле 1977 года я навестил Хухеля в Штауфене в Брейсгау. Он чувствовал себя еще вполне хорошо, мы совершили долгую прогулку, он показал мне чудесное старинное еврейское кладбище. Хухель говорил со мной о двух темах — о себе самом и о журнале «Зинн унд форм». Две темы? В действительности это было одно и то же. Хухель планировал книгу, которая должна была быть и тем и другим — автобиографией и историей журнала, являвшегося для него центром мира. Пожалуй, немногое сохранится от немецкой литературы нашей эпохи, но некоторые стихотворения Петера Хухеля останутся.
Тогда в Польше практически ничего не знали не только о Хухеле. Почти неизвестен был и Брехт. Ни одну его книгу не перевели на польский, в театре шла только одна его пьеса — «Трехгрошовая опера», поставленная в 1929 году в Варшаве, когда на ее долю не выпал значительный успех. Посетить Варшаву Брехта побудил не интерес к соседней коммунистической стране или ее все еще ужасно разрушенной столице. Им двигала настоятельная потребность познакомить польскую публику со своим творчеством и со спектаклями «Берлинского ансамбля».
В день его приезда состоялся обед — в честь Брехта, Хелене Вайгель и приехавшего тогда же писателя из ГДР Ханса Мархвицы, о котором, конечно же, в Варшаве никто и знать не хотел. Компания за столом была невелика, разочарование же большое. Г-жа Вайгель с места в карьер сообщила нам, что Брехт чувствует себя плохо, он болен, и нам поэтому следует извинить его за отсутствие.
После обеда Хелене Вайгель пригласила меня на краткую доверительную беседу. Приветствуя Брехта, я написал в одной из центральных варшавских газет маленькую статью, немецкий перевод которой, как мне теперь стало известно, Брехт получил уже на вокзале от представителей посольства ГДР. По словам Вайгель, эта статья очень понравилась ему. «Неудивительно», — подумал я. Ведь я не скупился на похвалы в адрес гостя. К сожалению, продолжала Вайгель, Брехт никого не может принять, но для меня он сделает исключение. Мне следует прийти сегодня же в пять часов в номер 93 гостиницы «Бристоль», и там Брехт даст мне желаемое интервью.
