и вольный перевод Леонида Володарского:
ТАЙНА
Исследователь, сватайся к природе.
Я тоже в ней невесту увидал.
В ее сложнейшем разобрался ходе,
Где к золоту стремится всяк металл.
Она утробы материнской вроде:
Вчера зерно, а нынче колос встал.
И что цвело лозою на свободе,
Уже вином вливается в бокал.
Жило ничто. А Бог вот сделал нечто.
И это нечто пребывает вечно.
И эту вечность я сумел понять.
Я взвесил вечность. И она сумела
Мне показать, как умирает тело,
Когда я Богом становлюсь опять.
Привычку Бишофвердера к ритуалам посвящения, похоже, подчеркивают и приведенные выше пункты 2 и 3. Он считает химические технологии Сен-Жермена, при условии, что они подлинные, не научными технологиями, а священнодействиями, и поэтому его шокирует, что от него не потребовали дать клятву, обязывающую не раскрывать секретов непосвященным. Отсутствие такого условия получения секретов в немалой степени способствовало его догадке, что Сен-Жермен не был посвященным. Открытия такого порядка, если они реальны, должны приходить к человечеству, по его впечатлению, изнутри масонства, а не извне. Головоломка, которую представляло для него это дело, угнетала его, что заметно в следующих строках:
«Но ничто не сдвинет меня с моего пути. Всемогущий Бог, на которого я уповаю, направит мои шаги в этом случае, как он уже делал в столь многих других».
Он воспринимал проверку технологий Сен-Жермена как вопрос, в котором были затронуты вся его сущность и долг перед Богом, и, без сомнения, молил дать ему ясность ума, чтобы принять правильное решение. Когда он опять написал письмо, прошло больше обещанных пятнадцати дней. Возможно, он перенес физическое недомогание, или, возможно, глубокое внутреннее психологическое потрясение вызвало жар. Теперь написанное было совершенно другим:[369]
«Эльстерверда, 16 сентября 1777 г.
Монсеньор,
Я только что начал поправляться после смертельной болезни, которую доктора определили как воспаление мозга и которую я сам не знаю, как определить, за исключением того, что перенесенные мной страдания должны поставить меня в лучшее положение, чем любого другого, чтобы вынести суждение. Поэтому ваше Высочество простит мне, если сейчас я более лаконичен, чем мне бы хотелось… Испытание, которое я провел с секретами Сен-Жермена, показало мне, что они дают удивительные результаты, и все передано мне без малейших условий, против моего честного слова хранить молчание, и я до сих пор не понимаю, почему именно я должен был стать их депозитарием.
Имею честь и т. п.
Бишофвердер».
Глава 16
В Берлине — столице королевства Пруссии
Граф Сен-Жермен направился в столицу Пруссии по приглашению князя Фридриха-Августа Брауншвейгского[370] и с согласия Фридриха II через посла фон Альфенслебена король передал графу еще до его отъезда из Лейпцига, «что в Потсдаме люди не легковерные и, как правило, верят только в то, что можно потрогать. Пусть граф подумает, готов ли он представить свою науку и свои способы изготовления. Иначе он потеряет время, которое мог бы с большей пользой использовать в другом месте».[371]
Исследователи берлинского периода жизни Сен-Жермена не нашли каких-либо документов о том, что граф нанес визит королю и его племяннику в их дворце в Сан-Суси, в Потсдаме, есть только не подтвержденные косвенные указания современников на то, что такое в принципе было возможно.[372] Некоторые свидетельства утверждают, что Фридрих II отнюдь не испытывал к графу Сен-Жермену пылких чувств, в отличие от других представителей своей фамилии. Зато точно известно, что граф пробыл больше года в Берлине, с августа 1777 года по начало октября 1778 года.[373] Эти подробности известны благодаря мемуарам господина Дьедонне Тьебо, на которые в основном опирается эта глава. В них говорится:
«В Берлине целый год жил один весьма примечательный человек, именовавший себя графом Сен-Жерменом».[374]
По приезде в Берлин «граф был стариком, возраст которого не знал никто. Он был очень крепким, несмотря на небольшой излишний вес. Снял апартаменты в одной из лучших гостиниц города, где стал жить уединенно, с двумя слугами. У его дверей стоял экипаж, который он так же нанял, но которым не пользовался никогда».[375]
Автор мемуаров замечает между прочим о странном обыкновении Сен-Жермена обращаться к пожилому барону Книпхаузену со словами «сын мой».[376] В 1777 году барон Книпхаузен занимал в Берлине высокий пост — отвечал за коммерцию. Именно ему, бывшему тогда прусским послом в Лондоне, граф был обязан возможностью отъезда из этого города в 1760 году.[377] Он первым нанес визит графу Сен-Жермену. Как пишет господин Тьебо, барон направился к графу «как к старому знакомому, и пригласил его на обед.
— С удовольствием, — ответил граф Сен-Жермен, — но при условии, что Вы пришлете за мной карету. Я не могу пользоваться наемными экипажами, у них слишком жесткие рессоры».[378]
Граф свел знакомство и с Домом Пернете[379] — хранителем городской библиотеки, членом Академии и аббатом в городе Бургель, в Тюрингии, с благословения Фридриха II. Господин Тьебо пишет об этом так: «Аббат Пернети сразу угадал в нем адепта и явился к нам, переполненный множеством чудесных историй».
Дом Пернети был горячим поклонником алхимии. Будучи бенедиктинцем, он нашел в библиотеке аббатства экземпляр работы герметиста Мишеля Майера: «Arcana Arcanissima h.e. Hieroglyphica Aegyptograeca».[380] Как настоящий адепт он потрудился перевести это произведение, с небольшими изменениями и добавлениями,[381] под названием «Разоблаченные египетские и греческие фабулы, сведенные к одному и тому же принципу, и объяснение иероглифов Троянской войны».[382] Как раз перед отъездом в Пруссию он основал в городе Авиньоне герметический ритуал, имеющий шесть ступеней, с напоминающей греческие легенды символикой, объяснение которой можно было найти в его работе. Он даже создал седьмую ступень, ритуал которой содержит целый курс герметизма и гнозиса.
Поль Шакорнак не отрицает, что Дом Пернети был очень ученым человеком (он помнил многое).[383] Но согласно Дьедонне Тьебо его знание было только rudis indigestaque moles,[384] и, наверное поэтому граф Сен-Жермен ограничился поверхностным светским знакомством с ним.
