руки, которого мы все жаждем, и которого не перевесит ни одно «душевное движение».
И, уверенная, что вторая часть «Мертвых душ» могла бы быть нашей радостью, она говорит далее, что «наша та бы радость им – ничто перед нашей радостью Гоголю, который из любви к нашим живым душам свои Мертвые сжег» [90].
То есть ошибался Гоголь или нет (соблазнились бы мы или нет), он совершил героическое деяние – подвиг, который сам по себе выше творчества. Не Гоголь «сумасшедший», утверждает Цветаева, а мы «недошедшие». Не дошли до его подвига.
Оставив в стороне вопрос, кто сумасшедший, кто недошедший, скажу, что есть области, в которых самые героические подвиги – нуль и даже более того – величины отрицательные, сила темная и страшная. Марина Цветаева сама ведь говорила примерно так о «подвигах» Толстого, когда душа его «не дышала, а хрипела». И как ни преклоняется она перед Гоголем, душа ее идти его путем не может.
Ум ее часто спрямлял ходы, логика оказывалась прямолинейной, но душа, пригвожденная собственным умом к позорному столбу, выдерживала весь позор, но стояла на своем. Не могу так – и все.
«Быть человеком важнее, потому что нужнее. Врач и священник нужнее поэта, потому что они у смертного одра, а не мы. Врач и священник человечески-важнее, все остальные общественно-важнее. За исключением дармоедов во всех их разновидностях, – все важнее нас. И, зная это, в полном разуме и твердой памяти расписавшись в этом, в не менее полном и не менее твердой утверждаю, что ни на какое другое дело своего не променяла бы. Зная большее, творю меньшее. Посему мне прощения нет. Только с таких как я на Страшном Суде совести и спросится. Но если есть Страшный Суд слова – на нем я чиста» [91].
«Зная большее – творю меньшее» – так оценил ум. Но душа без этого «меньшего» жить не может, а потому готова за него отвечать. Как? Всей собой. Предстать на Страшный Суд совести. Лицом к лицу с Судией. И не только готова предстать. Она ждет этого суда, этого грозного Судию, потому что ей самой с собой не справиться. Она просит от Судьи помощи. Ей надо помочь обороть саму себя. Ей нужна помощь в борьбе со стихиями.
Но никто не гарантирует, что оборотая, побежденная стихия не сотрясет снова и снова гору совести. Цветаева не может жить без стихии так же, как и без совести. Оба «без» невозможны.
Для того, чтобы жить всей душой – полной, не расколотой, – нужно, чтобы искусство и совесть не противоречили друг другу. Но неужели они на самом деле несовместимы? Может быть, просто не совпадают сегодня, как две реки, текущие в одно и то же море, – чтобы встретиться в нем завтра?
Надо ли преграждать плотиной течение реки, поворачивать ее в другую сторону? Может быть, нужно совсем другое – провидеть море, сегодня невидимое, где реки сольются? И если искусство на сегодня еще не святое, отсюда вовсе не следует, что оно прямо бесовское, проклятое, что с ним надо бороться, обарывать в себе поэта. Пушкин прекрасно видел, что поэзия и нравственность не совпадают, но отсюда вовсе не следовало, что поэзия безнравственна. Это просто «совсем иное дело» [92]. Нравственность – то, что мы должны людям. Поэзия – то, что мы должны своей душе. А душа наша – это, может быть, то, что мы должны отдать Богу…
Люди не вправе посягать на то, что нужно нашей душе. А душа не вправе присваивать себе то, что надо отдать Богу. Бог же открыт и отдан каждому. Поэтому недоданное людям вернется к ним через Бога, вернется не прямым, очевидным путем, а неисповедимым.
Истинное искусство и есть отыскивание этих неисповедимых путей во внутреннем мире, ведущих к жизненным источникам. Разум этих путей не знает. И он должен молчать. Терпеливо молчать. Здесь ему делать нечего. И душе надо только прислушиваться к тому, что делается в ней – внутри. Надо дотерпеть, пока ответ вызреет изнутри.
Вправе ли садовник срубить дерево за то, что плоды еще не созрели?
Пушкин доверял дереву, Поэзии, доверял красоте и не требовал от нее немедленного добра. Красота могла быть нравственно безразлична. Она только не должна была быть прямо безнравственной – злодейской. Вот в совмещение красоты и злодейства он просто не верил: злодейство было для него безобразно. Гений и злодейство не совмещались, как красота и безобразие.
Пока в человеке, как в явлении природы, как и в искусстве, была красота, он в этого человека или в это произведение искусства – верил. И, вероятно, глубоко осудил бы Гоголя за его неверие в свои «Мертвые души».
Верить – значит видеть еще не явленное, сущее внутри, верить – значит участвовать во внутреннем процессе, значит помогать росту. Душа как бы дает благословение невидимому – расти, будь…
Однако, есть какая-то граница, какая-то черта, которая не должна быть перейдена. За ней – кончается благословение. Здесь – остановка.
Пушкин поразительно знал эту черту. Страсти, стихии, стаи бесов могут разыгрываться на страницах его книг, как угодно, но… не переходить этой черты.
Злодеяние Бориса (убившего Димитрия) было последней каплей, переполнившей чашу (наполненную до краев Иваном Грозным). Вырвались из преисподней бесовские полчища. Началось Смутное время – все перемутилось в домах, на улицах, в умах. Одна смута влечет за собой другую, другая – третью. Казалось, этому конца не будет. Если Борис зарезал Димитрия, то почему нельзя зарезать его собственных детей?
Но оказывается – нельзя. Народ безмолвствует. Логика не действует. Иллюзия вседозволенности кончилась.
Пушкин доводил стихию до черты безмолвия, до черты самоиссякания. Пушкин подводил языческое мироощущение к своему краю. Дальше – пропасть. И человек отшатывается от нее.
Нет, песня вовсе не была просто громоотводом для пушкинских страстей. Тут было что-то иное. Большее. Песня Пушкина была местом, где душа его росла. И всему, в чем душа растет, Пушкин доверял. Он доверял природе, стихии, красоте. Он это все любил. Любил свободную стихию. Море! Любил любовь и «благоговел богомольно перед святыней красоты». Красота эта могла быть не добра и не зла, как гора или море, – но она питала душу. А душа его – зреющий плод, который, созрев, будет поднесен Богу. Полная зрелость души – это единство Красоты, Добра, Истины.
Ничего этого Пушкин нигде ясными словами не выразил. Но вера в это сквозит во всем его наследии. Внутренней пружиной Пушкина была вера и интуиция, которая подсказывала, где остановиться, где внешняя жизнь отрывается от внутренней реальности. Казалось, еще шаг – и можно сорваться со стержня. Но этот последний шаг в последнюю
