минуту не сделан. И в этом – знаменитое пушкинское чувство меры. Безграничное доверие внутреннее к живому и точное чувство того мига, когда живое перестает быть живым…
Огромная, ничем не сдерживаемая, радостная любовь к свободной стихии уживалась с ясным чувством границы.
Стихия – не высшая реальность, и она не безгранична.
Она только образ безграничности внутренней – образ и подобие безграничности Духа.
Безграничная стихия – метафора высшей реальности, а не сама эта реальность.
Над стихией есть нечто Высшее. Как образ Его, стихия прекрасна. Но как необузданность страстей она безо́бразна и безобра́зна. Не подчиняющаяся Духу, сущему внутри нее, вырвавшаяся из его воли, противостоящая Созидателю стихия – это взрыв и гибель. Это разгул демонов, укравших энергию безграничного духа.
Стихия есть материя – материал Творца. И радость Пушкина при виде свободной стихии моря, радость Пастернака, захлебывающегося в дожде, в ветре, подобна радости зодчего при виде глыбы каррарского мрамора; писателя, полного замыслов над чистым белым листом. – Простор для Духа! – Ликованье!
На берегу пустынных волнСтоял он, дум великих полн,И вдаль глядел…(«Медный Всадник»)
На этих просторах, из этих просторов Петр создаст город. Пушкин – поэму. Оба меряются силами со стихией. Кто – кого?
Петр покорил стихию. Он заковал ее в гранит. Но не преобразил. Не полностью преобразил. И время от времени закованный титан бунтует. И страдают ни в чем неповинные Параша и бедный Евгений. Он тоже бунтует. Но сил на схватку с исполином у него нет. Вспышка бунта и – гибель. Раздавлен.
Цветаева утверждает, что точно так же стихия раздавила бы и Пушкина, если бы он не был поэтом.
«От чумы (стихии) Пушкин спасся не в пир (ее над ним! То есть Вальсингама) и не в молитву (священника), а в песню.
Пушкин, как и Гёте в Вертере, спасся от чумы (Гёте – любви), убив своего героя той смертью, которой сам вожделел умереть, вложив ему в уста ту песню, которой Вальсингам сложить не мог.
Вальсингам – Пушкин без выхода песни. Пушкин – Вальсингам с даром песни и волей к ней» [93].
«Пока ты поэт, – пишет она далее, – тебе гибели в стихии нет, ибо все возвращает тебя в стихию стихий: слово. Пока ты – поэт, тебе гибели в стихии нет, ибо не гибель, а возвращение в лоно. Гибель поэта – отрешение от стихии. Проще сразу перерезать себе жилы. Весь Вальсингам – экстерриторизация (вынесение за пределы) стихийного Пушкина».
Итак, Пушкин сбросил с корабля души героя, отдал его в дань богу пучины или на съедение рыбам и поплыл дальше. Никакого преображения. Никакого душевного роста. Громоотвод.
«Слава Богу, что есть у поэта выход героя, третьего лица, его. Иначе – какая бы постыдная (и непрерывная) исповедь. Так спасена хотя бы видимость» [94].
Только видимость? Не верю.
Состояние творчества было для Пушкина великим катарсисом, великим очистительным и преображающим процессом.
Когда Аполлон требовал поэта, Пушкин творил святое дело. Он не просто извергал чуму наружу и заражал ею мир. Он давал чуме образ, то есть вводил стихию в границы. То есть созидал.
Евгений раздавлен стихией (все равно какой), потому что стихия представлялась ему слепой безграничностью, над которой нет высшей силы.
А Вальсингам не был раздавлен, потому что почувствовал в себе безмерный дух, готовый сразиться с Роком.
Его гимн Чуме – не растворение в стихии и не подчинение ей. Скорее проба внутренних сил. В песне Вальсингам собирает силы для борьбы со стихией – собирает дух. Внешняя и внутренняя безмерность готовы схлестнуться. Дух готов на поединок. Поединок со смертью, поединок со страхом, поединок с отчаянием…
Если Высшее начало приходит в виде внешней силы, то сила эта находит себе «соперника под стать». Стихии есть с чем побороться. Если миром правит Рок, то человек бросает ему вызов. Человек обречен, но не сломлен внутренне. Победа над Роком невозможна; но можно погибнуть с позором, как трус, а можно – со славой, как герой. Как те «богоравные» язычники…
Так бы и погиб Вальсингам, оставив нам песню не сломленного ничем человека, если бы не засомневался. Но он засомневался: на самом ли деле миром правит Рок, или есть сила Высшая. И с этой Высшей, Высочайшей силой духу человеческому бороться не надо. Здесь не надо искать побед, здесь поражение – победа.
Если это так, то тогда страшная Чума, грозная Смерть показывает человеку его предел во внешнем, его внешнюю границу – и обращает дух внутрь…
И человек задумывается… Безграничная стихия подведена к границе. Она самоисчерпалась. И затихнувший человек приблизился к самому себе… Сон кончается. Опьянение кончается. Спящий, зачарованный, обольщенный человек готов пробудиться. Наша юность проходит. Наши силы проходят. И наша физическая жизнь проходит. Мы все это знаем. Но мы зачарованы молодостью, игрой жизненных сил. Пробудиться от зачарованного сна – значит увидеть границы того, что нам казалось безграничным.
Однако всегда ли благодатно пробуждение? Не совершается ли во сне что-то, что только там и должно совершаться? Рост совершается во сне… И может быть, рост души тоже происходит в состоянии зачарованности. Душа должна дорасти до Пробуждения, до возможности увидеть и вынести высшую Реальность.
А пока – душа грезит. И хорошо, что грезит. Не грезят только в Гаммельне. Там, где нет ни спящих, ни восхищенных. Где все – сонные.
Восхи́щенной и восхищённой,Сны видящей средь бела дня,Все спящей видели меня,Никто меня не видел сонной.
Спящие – те, кто идут за флейтой. Сонные – те, кто не выходят из Гаммельна.
Всю жизнь Марина Цветаева противопоставляла себя «сонным», Гаммельну во всех его видах. И вдруг она поворачивается всем корпусом и восстает против тех, кого воспевала всю жизнь, против тех, без кого (и без чего), кажется, и жить-то не может… Против себя же, себя самой…
Сейчас она в ужасе от того, куда заведет чара. И этот ужас, эта ее тревога – высокая тревога.
Она испугалась своей безоглядности. Испугалась перехода за черту. Испугалась того, что флейта губит детей… Почувствовала с великой силой свою ответственность за малых сих…
Однако что же делать? Глубина – это место, полное опасностей. Это незащищенность, открытость, в которой растет внутренняя мощь.
Зачарованность Вальсингама стихией была нужна его душе. Душа складывалась, создавалась заново в битве с Роком. Хорошо, что Вальсингам затих, но хорошо и то, что затихла сильная душа, не испугавшаяся Рока, не избежавшая духовного борения, творческой встречи с Высшим началом. Все на своем месте: и сопротивление материала, и подчинение его Руке Творца. Это и есть творчество. Его не было бы, если бы душа Вальсингама была робкой, не способной вместить безмерность. Его не было бы, если бы сопротивление Творцу затянулось бы и перешло в инерцию сопротивления. Творчество есть
