На свою беду напросилась я на встречу с главным... Он принял меня в каком-то пустующем помещении отделения. Длинная пустая комната - ни стола, ни стульев, ни коек -неведомо какого назначения. Сесть, естественно, было не на что. Надо мною возвышался не врач, не просто сочувствующий человек - это было само олицетворение «кары Господней». Он не давал мне и слова вставить, его монолог звучал обвинением, вот, право, не помню в чем. Глаза - озлобленные, вытаращенные, он кричал, жестикулировал. Такой гнев мог бы вызвать некто взорвавший больницу, разоривший родной дом медика, свершивший что-то еще не менее худшее... А в чем провинился перед проф. А. его пациент и его измученная жена? Это для меня и по сей день остается, как говорят, тайной за семью замками. На вершине своего монолога он выпалил: «В такой (?!) обстановке я не буду его оперировать!» Рассчитанный удар, рассчитанный на поражение без промаха. «Жертва» никак, ничем не могла закрыть себя от удара, проф. А. знал: Соболев пришел не в его больницу вообще, а именно к нему как к хирургу.
Возмутиться бы мне, дать отповедь ледышке, нет, взбесившемуся существу в белом халате, бившему меня словами наотмашь! Не смогла. Предыдущими поисками медицинского пристанища — помните? — самим фактом рака у самого дорогого человека, страхом перед надвигающейся его смертью, если не делать операцию, - я была сломлена. Или все же нашла в себе силы притвориться, продемонстрировать видимую капитуляцию? Не знаю, не помню теперь. Тогда - я унизилась, я умоляла проф. А. не лишать Соболева именно его, проф. А., помощи. Я просила понять (кого? - врача!) возбуждение больного, найти для него несколько теплых, успокаивающих слов. Я обращалась к врачу с такой мольбой. Громоподобно в пустой комнате прозвучал беспощадный, по сути профессионально неграмотный, уничтожающий ответ: «С такими надо быть строже!» И это не из уст дураковатого бюрократа, чиновника с партбилетом - такой вердикт, такую «воспитательную» меру провозгласил врач, доктор медицинских наук... О Боже!..
- С какими «такими»? - не выдержала я, не доиграв до конца унизительную для себя сцену. - Что, поэт Соболев - хулиган, дебошир?! Он уже инвалид войны пожизненно, к тому же - онкологический больной! Не многовато ли для одного человека?
Мне показалось, что глаза проф. А. выскочат из орбит, когда он резко объявил мне, что беседа окончена. Плевал он на заслуги Соболева, на его талант, на его близкое к смерти состояние. Ни секунды не поколебался сорвать на мне зло, отбросив - свидетелей-то в пустой комнате не было - элементарное приличие. Он с упоением «разрядился», наплевав на то, что я жена не рядового гражданина, а имеющего заслуги (хотя и рядовым хамить некрасиво), что перед ним - не «груша» для боксерских репетиций, а шестидесятилетняя, усталая, убитая горем женщина.
Я вышла из «карцера», где меня избили, с убийственным сознанием: жизнь Александра Владимировича в стенах этого лечебного учреждения не вне опасности - насколько добросовестно и профессионально будет сделана операция? Каковы будут ее последствия - их можно тоже заложить на операционном столе... как мину замедленного действия. Как пройдет реанимационный период, когда все можно списать на «стресс», «депрессию» и еще что-нибудь мне неведомое, но досконально известное недоброму профессионалу, замыслившему недоброе.
Я пошла на отчаянный шаг, шаг, при котором из стороны защищающейся, «виноватой», избиваемой превращалась в нападающую - ведь выбирать было не из чего, надеяться -только на себя. Я объявила палатному врачу, что намерена забрать Соболева из больницы немедленно. Причины - известны, а за последствия будут отвечать они, кто довел меня до необходимости бежать из отделения, без операции у Соболева, неизвестно куда.
Никогда не играла в шахматы, не умудрил Господь. Но, выражаясь шахматным языком, я сделала «шах», за которым мог последовать «мат» для моих оппонентов. И не ошиблась. Из уст палатного врача на меня низвергнулся водопад уговоров: покидать больницу нельзя, А.В. Соболев может внезапно скончаться, я лишаю его возможности прожить еще минимум три-четыре года после операции, а то и больше, что поступаю необдуманно, рискованно, ставя на карту жизнь Соболева... (Они этого, конечно, не делали. Страх гласности!)
Пришел вдруг заведующий отделением, который до того ни разу не появлялся в нашей палате. Суровый, серьезный, оповестил кратко, телеграфно: делать операцию будет он, при подготовке Соболева к операции выполнять только его личные предписания и ничьи иные, а сейчас он отпускает нас домой на три дня - «успокоиться», ибо у больного Соболева нет адреналина для защиты организма при операционной травме: он исчерпал его на конфликт с проф. А. и на «подготовку» к операции...
Он стоял передо мной как истукан, глядя в сторону, лицо не освещало и подобие улыбки. Некстати вспомнились иезуитские привратники из романов о средних веках.
Мы отправились домой, и опять каждую ночь я бдела в страхе и холодном поту при малейшем движении во сне Александра Владимировича. Вопрос, на который нет у меня ответа и теперь: почему врачи отпустили Александра Владимировича домой так спокойно? Врали, что ли, они мне об угрозе кровотечения, или им было наплевать?.. Соболев ничего не знал. А мои силы таяли втихомолку.
О чем я думала тогда? О чем мы говорили? Больше — о предстоящем возвращении в больницу. Александр Владимирович, от которого я скрывала диагноз, предложил вообще туда не возвращаться, может быть, все обойдется, от полипов еще никто не умирал. Я изощрялась в контрдоводах. Александр Владимирович уже прекрасно понимал, что отношение к нему, с «легкой» руки проф. А., изменилось не в лучшую сторону, что отдает он себя отнюдь не в дружеские руки. Вместо того чтобы отдохнуть в домашней обстановке и действительно успокоиться, пришлось задуматься о мерах предосторожности, обезопасить свое пребывание в больнице, обезопасить моего больного от... медиков, их недобросовестности или злого умысла. После незабвенной беседы с их главой у меня, согласитесь, имелись основания не верить, сомневаться, опасаться.
Посоветовавшись с Александром Владимировичем, мы решили сделать его пребывание в больнице предметом гласности, рассекретить его. А для этого попросить нескольких знакомых Соболева по профкому литераторов - членов военно-патриотической секции - побеседовать или с проф. А., или с заведующим отделением.
Но визит трех товарищей по секции только еще предполагался. А пока мы были дома, «успокаивались». Как я отдыхала ночью - уже сказала, днем - обычные заботы... Но все эти бытовые заботы существовали для меня как бы вторым планом, на фоне главного, что не давало ни минуты покоя: на пороге стояла вполне реальная смерть Александра Владимировича. С замиранием сердца, холодея внутри, думала иногда о том, что жизнь его, возможно, исчисляется днями...
