Коротенькие и томительно долгие три дня, отпущенные для «мобилизации сил», подошли к концу. Мы собрались в путь. Почему-то в самый последний момент, будто что-то подтолкнуло, уже перед тем, как запереть дверь квартиры, я вдруг решила еще раз проверить: хорошо ли заперта дверь на лоджию, плотно ли закрыта форточка. Быстро прошла в спальню. Проверила: все в порядке. Случайно глянула на письменный стол. Я знала, что Александр Владимирович давно ничего не писал, а тут вдруг несколько строк - стихотворных - на листе. Вот с каким настроением ехал он на операцию, вот что оставил на письменном столе, «успокоившись» и «поднакопив» адреналин:
Слезы в горле комом, горе да беда.
Ухожу из дома, может, навсегда...
Гибель неотвратна: словно рыбе сеть, белые халаты мне готовят смерть...
У меня дыхание перехватило, едва не задохнулась от хлынувших слез. На минутку задержалась, вздохнула поглубже, вытерла глаза и щеки - скрыть следы волнения.
Больше двадцати лет спустя после этой операции меня не перестает донимать вопрос: неужели подобное издевательство над больным существует где-то еще, в каком-то забытом Богом углу? Это война не на равных. На Руси, как я уже говорила, исстари живет изречение, сгусток народной мудрости, рожденной милосердием: «лежачего не бьют». Избиение поверженного, беззащитного проклято всеми поколениями людей повсюду на Земле. Сильного, истязающего слабого, осуждало и осуждает любое человеческое сообщество... оговорилась, любое, кроме того, что сформировалось за 70 лет в СССР.
Медик-заговорщик, медик, с холодным расчетом воюющий с больным, у которого смерть за плечами, медик - отступник от клятвы Гиппократа, медик - образно говоря, до зубов вооруженный против своего пациента и не стыдящийся нападать на немощного, - жуткое двуногое с вывернутой наизнанку человеческой психологией. Вспомните, это ведь в СССР «неудобно» было произносить слово «милосердие», люди стыдились быть милосердными... Все с ног на голову!..
Наш временный уход из больницы, как и возвращение в нее не внесли никаких изменений в отношения «сторон». Грубость, нежелание медсестер отвечать на самый безобидный вопрос, холодность, безразличие врачей - «война» продолжалась. Противоположная сторона не хотела мира с нами - это было яснее ясного. Положение - идиотское, словно свалились мы сюда опять неизвестно зачем.
В создавшейся «боевой» обстановке я решилась, как мне показалось, на результативные действия. Вдумайтесь: воевала! Где?! Первое, что сделала. - показала палатному врачу. те восемь строк, которые Александр Владимирович написал, уходя из дома. Не до шуток мне было тогда, но поневоле припомнилась молва о силе поэтического слова. Я. привыкшая жить рядом со стихами Ал. Соболева, жить этими стихами, и предположить не могла, какое они произведут впечатление на врача! Он настолько испугался, что не сумел этого скрыть. Я не сразу сообразила, почему он изменился в лице, почему вертел в руках лист бумаги с восьмистишием. бегая еще и еще раз глазами по строчкам. Он не поднимал на меня глаз. Я ждала ответа. И вдруг догадалась, чего он испугался: стихи, что он держал в руках, были не просто стихами, а документом, «справкой» о том, что тщательно скрывалось, они срывали покров с тайны, они вопили о гонении на больного. Стихи оказались своего рода предупреждением - гласным, а значит - чрезвычайно опасным! И в самом деле, покажи я в случае смерти Соболева эту «справку» в каких-то инстанциях - и моему рассказу о черных делах врачей, о войне с больным поверили бы даже в советских учреждениях, насквозь пропитанных и бюрократизмом и антисемитизмом.
Но главное состояло в том. что из загнанных в угол, затравленных зверьков мы, я это ощутила разом, превратились в источник опасности! В наших гонителях заговорил страх за себя. Не исключено, что в какой-то момент до них дошло, что они имеют дело с человеком, сумевшим однажды стихами заговорить на весь мир. «Как бы чего не вышло!»
В один из дней в отделение больницы, где ждал операцию Ал. Соболев, пришли три литератора из профкома при издательстве «Советский писатель». Они. спасибо им, вняли моей просьбе. Один из них - Борис Шнейдер (ныне покойный, увы!), когда я только начала разговор с ним, понял все с первых моих слов. Наш давний знакомый, мягкий и добрый человек по природе, он, если требовалось, а в данном случае было необходимо, умел проявить и твердость и дипломатию. Мне неизвестно содержание состоявшегося разговора трех литераторов и завотделением С. По окончании ее Борис вызвал меня из палаты и, глядя сверху вниз смеющимися карими глазами, сказал: «Не беспокойся! Они у нас под колпаком!» О деталях и расспрашивать было незачем: значит, я была права, опасаясь за Соболева, значит, предприняла правильные меры... Вот уж не думала - не гадала, что в больнице доведется вести настоящую войну - с дипломатическими ходами, с использованием «боевой техники», разрабатывать и тактику и стратегию. Довелось-таки!
22 ноября 1983 г. операция наконец была сделана. Оперировал заведующий проктологическим отделением хирург С. Профессор А. сдержал свою истерическую угрозу: «В такой обстановке я оперировать не буду!» - и не стал. Каприз, амбиция возобладали и над профессиональным долгом, и над словом, обещанием врача, данным при первой нашей встрече.
Моя двоюродная сестра, отпросившись с работы, приехала навестить нас, а может быть, подбодрить меня и Александра Владимировича в тяжелый день. При ней его взяли на операцию, мы с ней остались в палате одни. Много позже она призналась мне, что ей страшно было на меня смотреть: исхудавшую («Скоро будешь одеваться в “Детском мире”» - ее слова), такую бледную, какой она не видела меня ни раньше, ни потом. «Я боялась, что сейчас умрешь, когда положила голову мне на плечо».
Операция продолжалась немногим более двух часов.
Ах, Боже, какая стандартная, обыденная картина, давно примелькавшаяся благодаря кино и телевидению: утомленный хирург снимает маску, выходит из операционной, сдергивая с рук резиновые перчатки, и сразу же, без промедления встречается с ожидающими его приговора родственниками, в тревоге и страхе томящимися возле операционной или поблизости. Да, вот так просто, обыденно, привычно и гуманно. Люди, еще только завидев издали этого бога в белом халате, в чьих руках находился их близкий, родной, пытливо, вопросительно, с надеждой всматриваются в его лицо, когда он не успел еще и слова вымолвить. И вдруг он улыбнулся! Радость! Избавление! Гора с плеч! Какой лучезарный нынче день!..
Я и моя родственница тщетно ждали появления в нашей палате, что этажом ниже операционной (вход на тот этаж был запрещен), хирурга С. Мог бы снизойти до беседы с супругой поэта Ал. Соболева и проф. А. в такой тяжелый для нее момент. Чего-то не хватило ни тому ни другому, чтобы в прямом и в переносном смысле спуститься с высоты - этажа и амбиции - и сказать несколько ободряющих слов пожилой женщине, состояние которой для обоих секрета не составляло. До сих пор не определю: была ли то черствость или холодный расчет - унизить невниманием, пренебрежением. Если последнее - мне их жаль: они ошиблись адресом.
