Должна пояснить, что в этой больнице, как в театре, существовало два состава врачей, участвующих в операции. Первый состав возглавлял сам проф. А., второй - зав. проктологическим отделением - хирург С. Вот и пришлось среди ночи вызывать из дома «актера» из первого состава, чтобы спасти жизнь Соболева. Я видела, как обрадовался хирург С., как он неподдельно волновался. Я с сомнением спросила про себя: из-за чего? И, да простит меня Бог, меня не оставляет уверенность: радовались они больше за себя, за свое благополучие, чем за Соболева («Белые халаты мне готовят смерть» - помните?), их можно было понять, но не извинить.
Наш палатный врач после этой тревожной ночи словно бы стушевался, «слинял», в течение всего дня так и не заглянул к своему больному. А проф. А.? Он тоже не появился. А мог бы. Даже должен был, как считаете? Стоило поздравить и поэта Соболева, и себя с благополучным исходом осложнения: не разбились на рифах, миновали водоворот... Так поступают, когда болеют за успешное окончание плавания.
На шестой или седьмой день после операции, при утреннем посещении зав. отделением С. сказал: «Через два дня можно будет встать». Но через два дня произошло то, от чего и теперь, многие годы спустя, меня охватывает тот, прошлый пережитый страх.
Днем 29 ноября, оправляя сползшее краем с кровати Александра Владимировича одеяло, заметила на бинтах, которыми была перевязана рана на животе, большое кровяное пятно. Опрометью бросилась к палатному врачу Л. К счастью, это было время обхода самого проф. А. и Л. находился в «свите».
Об этих обходах должна сказать особо. Представляли они собой своего рода театральное действо, обставлялись торжественно, даже помпезно! За полчаса до начала в палату не иначе как вбегали врач или сестра и провозглашали: «Обход!» - что-то вроде: «Аврал!» или «Пожар!». Все «актеры» бросались по местам, срочно из всех тумбочек и со всех тумбочек извлекалось все «лишнее» (?!), наверху оставались кружка, ложка и термометр - рядом, если таковой имелся.
Содержимое тумбочек куда-то прятали, рассовывали, распихивали, как в женском общежитии при неожиданном вторжении представителя противоположного пола... Мы, кто жили в палатах с больными и о чем уважаемый мэтр прекрасно знал, исчезали «с глаз»... Жалкий фарс! Достаточно было глянуть на шкафы с провизией перед палатой, принадлежащей грузинскому режиссеру, электроплитку и кастрюлю с бульоном в холле возле этих шкафов, увидеть входящих, нет, прущихся, так будет вернее, в отделение с чемоданами и узлами все тех же представителей южных республик СССР, чтобы оценить разыгрываемый спектакль со «стерильными» претензиями при профессорском обходе. До чего же все это смотрелось отвратительно! И столь же смешно.
Но я отвлеклась. Нарушив режиссерский замысел, я, кому и близко не полагалось появляться в свите, осторожно пробралась к врачу Л. Выслушав произнесенное вполголоса мое сообщение, он сразу же побежал вместе со мной в палату. Осмотрел. Успокоил: «Гематома. Так бывает. Даже хорошо, что кровь выходит наружу, не скапливается внутри».
Не раз еще в течение дня с тревогой и опасениями смотрела я на все увеличивающееся пятно на бинтах... и к вечеру, когда палатного врача уже не было (перед уходом он, конечно, не поинтересовался, что там у Соболева), я пошла к зав. отделением С. Видно, Господу было угодно, что я еще застала его в ординаторской, попросила зайти, посмотреть. Сухо, как всегда в беседах со мной, он ответил: «Я знаю, это гематома, это неопасно». Но я все же стала почти умолять его зайти посмотреть, что за пятно расплывается на бинтах...
Как хорошо, что я настояла! В конце концов он с нескрываемой неприязнью (со мной не церемонились) бросил: «Сейчас зайду!» Вы думаете, я пошла в палату? Нет, я стала караулить, чтоб он не ушел домой, — путь его лежал мимо нашей палаты... Я не знала, что еще делать: кровяное пятно увеличивалось на глазах. Вытекала кровь! А я все же понимала, что после операции ее и так мало. А тут - вытекает! И уж в который раз меня охватил панический страх! Я не верила олимпийскому спокойствию медиков!.. И да будь благословенно мое неверие, моя настойчивость в тот страшный час!..
Я словно угадала, что доктор С. может сбежать, т.е. не сбежать - я не была для него опасна, - а просто, наплевав на мою просьбу, заодно и на свое обещание, - уйти. Стоя на своем посту, издали увидела его в уличной одежде шагающим по коридору к выходу. Я бросилась наперерез... Видели бы вы его лицо в тот момент, когда я его остановила!
...Он отбросил в ноги Александра Владимировича одеяло, глянул, помял живот, молча, поспешно покинул палату, вернулся очень скоро, уже в халате, с какими-то похожими на длинные спицы палочками с ватой на концах, в нескольких местах, как мне показалось, «проткнул» живот больному, опять же молча, торопливо вышел из палаты, спустя минуту подъехала каталка - в перевязочную! А из перевязочной срочно в операционную - разошлись швы... Я не медик, и несколько следующих фраз, возможно, прозвучат, с позиций медицины, ужасающе неграмотно. Но суть не в этом: у Соболева не только разошлись швы. Когда все повязки сняли и обнажился шов, вернее то, что должно было быть швом, края разреза - операционного - развалились в стороны, да еще пораженные гангреной! За многие уже дни не происходило срастания, соединения краев раны, и они загноились: пришлось уже под наркозом срезать с обеих сторон - по полоске... Организм, лишенный адреналина по вине врачей, отказывался принять предусмотренное природой состояние, нанесенная травма была воспринята им без последующего отпора, без ответной реакции. Организм капитулировал. Тихая, продолжительная, внешне незаметная агония.
Это я узнала много позже. А пока сидела в палате в полнейшем неведении. Ни о чем не думала. В голове было пусто, я ждала... Чего? Сама не знала. Не знала, что случилось. Александра Владимировича отвезли в перевязочную и не привезли обратно - это все, что мне было известно. Дежурная медсестра в перевязочной коротко бросила: «Его подняли на третий этаж - в операционную». Я вернулась в палату. Что я могла делать кроме того, что сидеть и ждать? Бежать в операционную? Зачем? Подсознание говорило: у тебя сейчас те же права, что у собаки на привязи, которую негодяй по своей прихоти иногда истязает. Помню, что села на табуретку возле койки Александра Владимировича. Идти - некуда. Что-то узнать - не у кого. Ночная больничная тишина. Помню, что со страхом смотрела на закрытую дверь палаты. Меня мучила мысль: если она начнет двигаться и уходить во тьму коридора, то в открывшемся проеме возникнет в каком-то жутком, огромном, мутно-черном бесформенном образе весть о смерти. Да, в черно-мутном, колеблющемся, точно наполненный воздухом черный гигантский мешок... Пресеклось дыхание - вот-вот упаду...
