В одну из таких ночей приступы удушья стали еще более тяжелыми. Я совсем отчаялась, испугалась, что Александр Владимирович не доживет до утра. Обегав в очередной раз коридоры и заполучив двух врачей (один позвал другого), я обнаружила, что они в затруднении. Они посоветовались и тоже прибегли к шприцу. Что было в нем - не знаю. Но на этот раз удушье возобновилось скорее и с большей силой. Оба медика вновь появились в палате по моему вызову. Было около четырех утра. И тогда я попросила - или уж от горя голову потеряла, или страх толкнул на нетактичный поступок, - я осмелилась попросить их ввести Александру Владимировичу анальгин со снотворным. Очевидно, такая смесь им показалась неопасной. Они мне подчинились. Они послушались... И через несколько минут после укола удушье прекратилось, больной глубоко уснул.
Да нет, не надо думать, что я ищу лавры медика или сверхумницы. Рецепт этой смеси я когда-то случайно услышала от врача. А что касается первого укола, который сделали два врача по обоюдному согласию, то их действия (кажется, занесенные в историю болезни) зав. отделением хирург С. определил так: «Они его (А.В.) угробить могли. У него организм здоровый». Возможно, справедливое замечание. Но какие меры принял он сам, чтобы избавить Александра Владимировича от мучительных приступов? Ведь я не молчала, каждый день говорила об этом, просила помощи. Он меня нетерпеливо выслушивал и не делал никаких назначений, никаких распоряжений медсестрам. Наступала ночь, и повторялось удушье. Вероятно, в один из дней в моем просительном голосе прозвучал «рык»... В палате вдруг появилось странное сооружение, напоминающее гигантскую арфу: передвижная рентгеновская установка. Проверили легкие. Вечером, когда врачи расходились по домам, я вынуждена была опять стоять на страже и караулить забывчивого С. Благодаря этой мере перед сном Александр Владимирович получил какой-то укол и проспал спокойно.
Видно, Богу и судьбе было угодно, чтобы не обрушились на Соболева «перитонит, пневмония и пр.». Все «воды твои и волны твои» пронеслись над больным, не усугубив его состояния. Но, очнувшись от наркоза, придя в себя, он опять отказался принимать пищу. К моему немалому удивлению, его отказ от еды не вызвал, как я ожидала, ни бурных взрывов гнева, ни упреков, ни обещаний «с такими надо быть построже». Наоборот, молча, без возражений, его питали через капельницу: донорская кровь, физиологический раствор, витамины - так на протяжении десяти дней. Я не понимала причины непривычной покладистости медиков, непривычной тишины, непривычного внимания. Все стало ясно после краткого разговора в коридоре с дочерью больного из другой палаты. Она сообщила мне, что грузинский режиссер, в палату которого привезли после повторной операции Александра Владимировича и где мы находились теперь, не выписался, как я решила про себя, а скоропостижно скончался. (По этому поводу состоялся общий плач всего медперсонала, я заметила в скобках: платные плакальщики.) Произошло это так (с чужих слов). В день выписки режиссера к нему в палату пришли несколько друзей, словно то был собственный дом, а не больница, куда пускают одного-двух посетителей. Но режиссеру, если верить нашему палатному соседу, щедро оплатившему свое пребывание в отделении, разрешалось нарушать в том числе и это правило распорядка. Друзья решили, не откладывая это до Грузии или ближайшего ресторана, отпраздновать выписку легким вариантом застолья: принесли выпивку, закуску, чувствовали себя раскованно - это самое деликатное слово, каким можно назвать громовые раскаты хохота нескольких дюжих мужчин, их громкий южный говор. Тосты, поздравления - друзья режиссера не стеснялись, пировали от души. Но самым примечательным было другое: в празднестве участвовал лично проф. А.! Он — хозяин больницы - дополнял хор ликования друзей. Правда, украшал собой общество веселящихся не до самого позднего часа: в начале десятого вечера покинул оживленную компанию, оставив ее «довеселяться». Выздоровевший режиссер (кстати, очень милый человек, А.В. с ним несколько раз беседовал до операции, когда был ходячим больным) пошел проводить проф. А. до лестницы на первый этаж. Но, возвратившись в палату, вдруг схватился за сердце, покачнулся, упал... и умер! Никакие срочные меры не смогли вернуть его к жизни, а он был молод, около пятидесяти лет.
Кто оказался повинен в его смерти? Кто, прямо говоря, убил его? Да не кто иной, как проф. А.! Почему я обвиняю его? Есть основания: о слабом сердце режиссера говорила мне его сестра, об этом не мог не знать оперировавший его хирург, а им был проф. А. Как же разрешил он несвоевременные, точнее, преждевременные возлияния прямо в палате больного? Что помешало ему, ради самого больного, восстать против невежественного, небезопасного, с позиций медицины, торжества?! Ответ предельно прост: не он был хозяином положения. Грубо говоря, купленный на корню, утратил власть, смел только искательно улыбаться.
Деньги, взятка сгубили режиссера. Еще раньше они убили в проф. А. Человека и Врача.
А я-то ломала голову, отчего это Соболеву стали уделять внимание, по какой такой загадочной причине перестали вдруг причислять его к «капризным» больным, как терпели его и в самом деле каприз и упрямый отказ от пищи, безропотно заменяя ее бесчисленными «бутылочками» на капельнице? Ларчик открывался совсем просто: проф. А., я полагаю, струсил. Он понял, что еще и смерть Соболева может обернуться для его «тихой заводи» смерчем: то режиссер, то писатель! В уголовном, не дай Бог, расследовании фигура поэта Соболева могла разрастись и до заслуженно гигантских размеров (по надобности). И все это вкупе угрожало благополучию взяточников, превративших проктологическое отделение (о других не знаю) в проходной двор хотя состоятельных граждан. Много могло быть неприятностей...
Вот так, нежданно-негаданно, смерть несчастного режиссера обернулась спасением для поэта Ал. Соболева...
На его спасание, вернее, на спасение себя самих было брошено все. Его долечивал Страх в белом халате. Представьте себе, что мы целых две недели жили в двухместной палате - одни! Бесплатно. По прошествии этого срока, когда здоровье Александра Владимировича пошло на поправку, у нас появился первый сосед. О нем, возможно, и вовсе не стоило бы говорить, если бы он не заставил меня, нас обоих кое о чем призадуматься.
Леша, как он представился, мужчина лет сорока пяти, вел себя как ребенок, капризы которого обязаны исполнять все и немедленно. Он не в первый раз оказался в «коммерческой» палате. Кажется, около года назад его здесь прооперировали, теперь надо было что-то перепроверить. Сам собой он ничего не представлял, даже временно и не работал вовсе. Зато его супруга несла на себе груз обязанностей зав. производством одного из самых известных московских ресторанов. Соображаете, какой все подобранный народ и все из одной кассеты - из сферы торговли и общественного питания. Почему бы это? Оперировал Лешу, разумеется, кто? Да, сам проф. А. Вот и начнешь поневоле, словно в нечистотах, копаться в поисках ответа на вопрос: почему это профессор отвернулся от поэта Ал. Соболева?.. Додумайтесь, если охота.
