Они продолжали идти, потом внезапно оба остановились. Они уже стояли на пирсе. Перед ними медленно проходил «Сен-Мишель». Лихо крутя штурвалом, шхуну вел какой-то старый рыбак. Кто-то подбежал, растолкал зевак и первым прыгнул на палубу шхуны. Большой Луи! Он убежал от жандармов, сорвал наручники! Оттолкнув рыбака, он схватил штурвал в свои руки.
— Потише, черт подери!.. Угробите шхуну! — орал он матросам с буксира.
— А где двое других? — спросил Мегрэ у своего спутника.
— Сегодня утром вы были в одном метре от них. Они оба спрятались в дровяном сарае у старухи…
Люка, расталкивая толпу, пробирался к Мегрэ. Он казался удивленным.
— Вы знаете, мы их взяли!
— Кого?
— Ланнека и Селестена.
— Они здесь?
— Жандармы из Див их только что доставили.
— Так вот, скажи, чтобы их отпустили. И пусть они оба идут в порт.
Напротив виднелся дом капитана Жориса и сад, в котором от ночной бури облетели последние лепестки роз. За занавеской чей-то силуэт: это была Жюли. Она не верила своим глазам, заметив на палубе брата.
У шлюза портовики окружили капитана Делькура.
— Заставили же они меня попотеть своими уклончивыми ответами! — вздохнул Мегрэ. Раймон улыбнулся.
— Ведь это моряки!
— Я знаю! Они не любят, когда сухопутные крысы, вроде меня, суются в их дела!
Указательным пальцем он уминал табак в своей трубке. Закурив, он прошептал, озабоченно нахмурив лоб:
— Что же им сказать?
Эрнест Гранмэзон был мертв. Нужно ли объяснять, что убийцей был он?
— Можно было бы… — начал Раймон.
— Не знаю! Сказать, что речь идет о какой-то старой вражде! Один моряк-иностранец, который отомстил и скрылся.
Моряки с буксира тяжело шагали в бистро и знаками звали с собой шлюзовщиков. А Большой Луи сновал взад и вперед по палубе шхуны, трогал ее со всех сторон, как если бы он ощупывал вернувшуюся домой собаку, чтобы удостовериться, что она не ранена.
— Эй! — крикнул ему Мегрэ.
Матрос так и подскочил на месте. Он не решался подойти, вернее, снова оставить шхуну. Когда он увидел Раймона на свободе, он опешил так же, как и Люка.
— Как это?..
— Когда «Сен-Мишель» сможет выйти в море?
— Хоть сейчас! Никаких поломок! Чудо, а не корабль, точно вам говорю!
Он вопросительно смотрел на Раймона, и тот произнес:
— В таком случае, прогуляйся-ка на шхуне с Ланнеком и Селестеном…
— Они здесь?
— Сейчас придут. Несколько недель морской прогулки. Подальше отсюда. Чтобы о «Сен-Мишеле» здесь уже больше не говорили.
— Я мог бы, к примеру, захватить с нами сестрицу — занялась бы стряпней. Знаете, моя Жюли не струсит.
И все-таки ему было неловко перед Мегрэ. Он помнил о событиях прошлой ночи. И еще не знал, уместна ли улыбка по этому поводу.
— Вы не простыли, по крайней мере? Они стояли на краю шлюза, и Мекрэ одним толчком отправил его барахтаться в воду.
— Мой поезд отходит, кажется, в шесть, — сказал затем комиссар. Однако он не решался уйти. Он смотрел вокруг себя с каким-то чувством грусти, как будто этот маленький порт стал ему дорог. Разве не были ему теперь знакомы все его закоулки, при разной погоде, под еще неярким утренним солнцем и в бурю, залитые дождем или окутанные туманом?
— Вы едете в Кан? — спросил он у Раймона, который не отходил от него.
— Не сразу. Я думаю, так будет лучше… Надо, чтобы прошло какое-то…
— Да, время…
Когда через четверть часа вернулся Люка и спросил, где Мегрэ, ему показали на «Приют моряка». Там уже горел свет.
Через запотевшие окна он увидел комиссара. Мегрэ сидел, удобно устроившись на соломенном стуле, с трубкой в зубах и кружкой пива в руке. Он слушал истории, которые рассказывали вокруг него люди в морских фуражках и резиновых сапогах.
И тот же Мегрэ в поезде, около десяти часов вечера, вздохнул:
— Должно быть, сидят сейчас все трое в кубрике, в тепле…
— В каком кубрике?
— На борту «Сен-Мишеля». Сидят под Лампой у стола, изрезанного ножом, с тяжелыми стаканами и бутылкой голландского джина. Печка потрескивает… Дай-ка мне спички!
Жорж Сименон
Пассажир «Полярной лилии»
Это болезнь, которая внезапно поражает корабли на всех морях земного шара, и причины ее таятся в необозримых пределах того, что именуется Случаем.
Даже если первые ее проявления малозаметны, взгляд моряка все равно распознает недуг. Вдруг, ни с того, ни с сего, ванта лопается, как скрипичная струна, и отрывает марсовому руку. Юнга, чистя картошку, Царапает себе палец, а с рассветом уже воет от флегмоны.
Бывает и хуже: то не удастся маневр, то шлюпка сдуру ударится о форштевень.
Но это еще не сглаз. Сглаз — это когда одна беда валится за другой. И редко случается так, чтобы в ночь или на утро после первой не стряслась вторая.
А уж тогда все начинает идти вкривь и вкось, и экипажу остается лишь стискивать зубы и считать удары. Именно в такие минуты машину, тридцать лет работавшую без единой аварии, неожиданно заедает, как старую кофейную мельницу. Вопреки опыту, самым тщательным расчетам и благоприятным метеорологическим прогнозам, противные ветры не унимаются по три недели, да еще там, где им никак не полагается буйствовать в такое время. Первая же волна смывает за борт моряка. И в довершение на борту начинает свирепствовать если уж не чума, то дизентерия.
Счастье еще, если судно не сядет на банку, которую до этого огибало раз сто, или врежется в мол при входе в порт.
Как явствовало из объявления на почтовом ящике возле трапа, «Полярная лилия», пришвартованная у пирса № 17, в одном из самых дальних и грязных уголков гамбурского порта, отваливала пополудни.
Не пробило еще двух, как капитан Петерсен уже почувствовал: жди сглаза.
А ведь человек он был энергичный, здоровый, очень сильный, хоть и невысок ростом. С девяти утра он безостановочно мерил шагами палубу, присматривая за погрузкой.
Над портом, сочась ледяной сыростью, висел необычайно плотный изжелта-серый туман, настолько пропитанный копотью, что города почти не видно — только огни трамваев да освещенные, как ночью, дома.
Кончался февраль, стояли холода, и влажная пыль, сквозь завесу которой на ощупь пробирались прохожие, оседала изморозью на лицах и руках.
Надсаживались гудки, и в их оглушительной какофонии у носового трюма суетились четверо матросов, то застрапливая, то отцепляя ящики и бочонки.
