Кое-где на стекле газового фонаря продолжал трепетать портрет Эвиты, который не успели разбить. Он походил на поблекшую вывеску ночного клуба, тщетно пытающегося привлечь клиентов. Изображения единственной и вездесущей знаменитости на оконных проемах аэропорта уничтожены. Портреты Эвиты исчезли с окон домов перонистов. Но в рабочих кварталах в глубине тщательно вскопанных садиков этот портрет остался на почетном месте. Тысячи людей в разгар рабочей смены на заводе еще складывали молитвенно руки, овеянные мифом, который остался роскошью слабых духом.
Стоя среди обезглавленных статуй и обломков на балконе Каса Росада, Лонарди бросил довольный взгляд на результаты разрушительной жатвы и запретил себе произносить имена Перона или Эвиты. Упомянул только о «свободе, вырванной у тирана», а потом пообещал беднякам заботиться о них не в пустой болтовне, а как отец и брат. И добавил, многозначительно и осторожно:
— Но не более, господа…
Залы дворца открылись для толпы. Сорок тысяч аргентинцев каждый день проникали за кулисы мистификации. Не был ли сам огромный президентский дворец этими кулисами?
Гараж представлял собой постоянно действующий салон автомобилей. На картинах в будуаре Эвиты сказочные обнаженные девушки играли на мандолинах или бегали по рощам. Среди этих мифологических фигур Эвита самолично расположила свои фотографии…
Повсюду стояли ларцы, украшенные сверкающими драгоценными камнями. Были здесь и картины, скульптуры, изделия из слоновой кости. Золотой соловей тихо щебетал рядом с телефонным аппаратом из этого же металла. Соловей заменял звонок. На большой карте мира из темного золота линии драгоценных камней обозначали континенты, крупные камни — столицы.
Когда закончили инвентаризацию всех припрятанных сокровищ, над личным баром Хуана Перона заметили надпись, представляющую собой следующее изречение: «Люди имеют привычку оскорблять смелого человека, который получает удовольствие там, где может».
Генерал смело получал удовольствие за счет нации. До самого конца Перон оставил неизменным размер своего содержания, установленный в самом начале: восемь тысяч песо в месяц. Президент словно желал доказать, что и он терпит лишения вместе с народом из-за девальвации, порожденной его же беспечностью. Но Перон с давних времен откладывал золотишко. Едва избрали его президентом, как он переправил в Швейцарию сто восемьдесят тысяч десятидолларовых золотых монет.
Народ изумленно таращил глаза на сокровища, обнаруженные в президентском дворце. Люди даже не возмущались. Они были просто ослеплены. Это зрелище произвело далеко не тот эффект, на который рассчитывало новое правительство, военно-церковная хунта генерала Лонарди. Да и в самом деле, как народ мог понять, что для Перона являлся всего лишь рычагом личного успеха, а для Эвиты — армией статистов, впавших в транс! Народ ходил в парк Палермо, как в храм.
Перон приказал проложить к своей спальне туннель, который мог служить ему бетонным укрытием, а также обеспечивал возможность бегства. Должно быть, Перон не воспользовался этим ходом из-за паники.
А как же Эвита? Пламя, горевшее в память об Эвите в здании конгресса, было погашено. Два месяца спустя после бегства Перона военные обшаривали здания конфедерации труда, отыскивая и здесь следы мошенничества. Они обнаружили закрытую комнату с бронированной дверью и сорвали с нее запоры. Дверь скрывали плотные полотнища черных занавесей. В темноте комнаты, пропитанной ядами бальзамировщика, находился гроб, покрытый бело-голубым аргентинским флагом.
Лицо Эвы было спокойным, губы очень яркими, как губы актрисы второразрядного кабаре перед открытием занавеса. Тело снова накрыли и расправили складки флага на лице набальзамированного идола, ужасающего в своем молчании. Пришельцы закрыли комнату и привели в порядок засовы, словно стремясь замуровать навечно страшную улыбку.
В то время, когда все святые продавались толпе на календарях, конфедерация труда не изменила своей святой и заперла, чтобы не потерять ее.
2 октября Перон спрыгнул в лодку, подошедшую к борту крейсера. После долгих дождей наступила весна. Перон, в полотняных брюках и небесно-голубой куртке, забрался в гидросамолет и поднял обе руки в прощальном приветствии. Лишь несколько матросов ответили на этот заключительный жест плохого актера, который никак не хотел покидать подмостки.
Три часа спустя самолет опустился в четырнадцати километрах от Асунсьона, столицы Парагвая.
Было жарко и душно. Перон остановился в доме одного из своих старых друзей, крупного коммерсанта, торговавшего тканями. Несколько индейцев, рыбачивших с помощью примитивных удочек в мутных водах Рио, безразлично посмотрели на него. Новый двухэтажный дом охранялся четырьмя солдатами. Вокруг собралось десятка два журналистов, они обменивались шуточками и жевательной резинкой.
Перон сразу же заявил, что остается конституционным президентом Аргентины и что ему не в чем себя упрекнуть. В тот же момент перед домом остановился ослепительно-красный джип. Из машины вышел бармен с подносом, уставленным напитками.
Едва узнав о заявлении Перона, новый аргентинский парламент высказал протест Парагваю относительно того, что какой-то беглец осмеливается делать в этой стране политические заявления. Перон был довольно популярен в Парагвае. По дьявольской своей прозорливости за шесть месяцев до крушения он вернул этой стране все трофеи, захваченные Аргентиной во время войны за Чако, отправив сверх того три поезда игрушек для детей индейцев гуарани, никогда не имевших никаких игрушек.
Власти Парагвая принесли извинения за этот инцидент. Перону дали время отпраздновать в воскресенье 9 октября свой шестидесятый день рождения между двумя сиестами и чтением внушительной груды газет и журналов, где еще писали о нем. Потом ему предоставили резиденцию, более удаленную от границы. Но Перон все еще оставался в опасной близости от Аргентины. Президент Парагвая генерал Альфредо Стресснер посоветовал Перону отправиться в Никарагуа, где ему обеспечен дружеский прием. Для Парагвая было бы лучше, если бы Перон покинул эту «тропическую дыру», размерами равную Франции и с населением, не превышавшим полутора миллионов жителей.
Где бы Перон ни оказался, он всегда первым делом доставал фотографию Эвиты и прикалывал ее к стене. Это стало любимым номером странствующего артиста. Из соображений рекламы ему не хотелось расставаться с Эвитой, более романтическим персонажем, чем он сам.
