— Так точно, товарищ Сталин.
— А мне кажется, не совсем дошло. И я все хочу спросить тебя: «Ловишь ли ты мышей?»
— Точно так, товарищ Сталин, стараюсь.
— Все ли в порядке с маленькой территорией России, именуемой Грузией? — Так он любил теперь называть нашу Родину.
— Нет, товарищ Сталин, — ответил понятливый Абакумов.
— И я тоже так думаю. Что же там не в порядке, товарищ Абакумов?
— То, что вы уже заметили, а мы, глупые, — нет, — молодцевато объявил Абакумов.
— А ты постарайся быть умным… и внимательно проверь засилье мингрелов в руководстве Грузии. Это наша давняя беда: мингрел товарищ Берия считает, что они — самая талантливая национальность в Грузии. Мижду нами говоря, по моим сведениям, среди них много националистов, мечтающих отделить родину товарища Сталина от СССР. Только ты не очень шуми, — продолжал Коба, — арестовывать надо тихо. Чтобы не обижать нашего Большого Мингрела. Он ведь тут ни при чем. И должен быть в хорошем настроении. Он нам бомбу делает.
И тогда я понял: пришел черед Мингрела… Ягода, Ежов, теперь Берия! И хитрец это почувствовал. Так вот почему он искал союза со мной!
В это время Коба стал особенно добр с Берией. Ибо Берии, как всем жертвам Кобы, предстояло хорошенько поработать до «ухода». Бухарин писал Конституцию, Радек — статьи против Троцкого, Тухачевский разрабатывал стратегию будущей войны и так далее. Коба всегда следил, чтобы сподвижники до конца раскрыли свои таланты… прежде чем исчезнуть!
Между тем прополка Власти шла вовсю! Разворачивалось новое великое истребление… Но зачем? Зачем?!
Кажется, в августе 1949 года случился первый массовый арест партийных вельмож.
В этот день Маленков принимал ленинградскую партийную делегацию. Я лично ареста не видел, но мне рассказал участник, полковник К-й.
«Мы должны были войти в кабинет, как только Маленков закончит читать обвинение. Была включена трансляция в приемную. Мы сидели в приемной, я и мои люди, все были в штатском. И вот мимо, не обращая на нас внимания, прошла в кабинет ленинградская делегация.
Они о чем-то весело разговаривали, хохотали. Возглавляли шествие секретарь ЦК Кузнецов и первый секретарь ленинградской партийной организации Попков. За ними шагала вся верхушка города — второй партийный секретарь Капустин, председатель горисполкома Лазутин и так далее… Замыкал шествие председатель Совета министров РСФСР Родионов.
Весельчаки вошли в кабинет и уселись. Маленков сказал: “Если кто хочет курить, пожалуйста. У меня в кабинете можно”.
Пока они закуривали, он нудно без выражения начал читать по бумажке: “Товарищ Сталин ознакомился с вашим предложением, товарищ Кузнецов, сделать Ленинград столицей РСФСР. Оно вызвало у него недоумение. (Тут, должно быть, они окаменели со своими сигаретами во рту.) У товарища Сталина возник вопрос: зачем это нужно и кому? Уж не собираетесь ли вы создать вторую столицу, чтобы отделиться от СССР, благо Финляндия совсем рядом? Или вы захотели противопоставить ленинградскую организацию остальной партии?”
“Но подождите, я обговаривал все это с товарищем Сталиным…” — начал растерянно Кузнецов.
“У вас будет много времени для объяснений, но не сейчас, не здесь и не со мной”, — прервал его Маленков. И все тем же нудным голосом продолжил читать обвинение в антипартийной и антигосударственной деятельности руководителей ленинградской партийной организации. Как только он закончил, в кабинет вошли мы. Вежливо предъявили каждому постановление об аресте. Когда мы их уводили, Маленков как-то брезгливо попросил “проветрить прокуренное помещение”». (Коба любил такие спектакли и такие символы.)
Всю группу, два десятка человек, отвезли на Лубянку. И эти люди, всего лишь пару часов назад всемогущие властители второй столицы, без ремней, со споротыми пуговицами, нелепо придерживая штаны, стояли перед следователями. В это время в колыбели нашей горькой Революции всю ночь шли аресты партийцев.
Далее Коба забросил новую петлю.
Откуда-то (все понимали откуда) появились слухи о том, что арестованные ленинградцы уже дали показания против второго наследника Кобы — Вознесенского. Этот друг Кузнецова, покровитель ленинградской парторганизации, «выдающийся экономист» (так назвал его Коба), обвинялся в том, что «сознательно занижал цифры пятилетнего плана и хитрил с партией». Были еще какие-то обвинения… Но они не имели значения. Все знали, что, если обвинить человека в том, будто он хотел отделить нашу Землю от Вселенной, он и в этом признается.
Однако пока Вознесенский оставался на свободе. Коба лишь снял его со всех постов. Теперь бывший заместитель Кобы в правительстве сидел на своей даче и ждал. Ждал, должно быть, сходя с ума от моментально наступившей вокруг абсолютной тишины. Мертво молчал телефон… Это был особый дачный поселок, жили здесь «руководящие кадры». Когда Вознесенский выходил на прогулку, местность вокруг тотчас становилась пустыней. «Руководящие кадры» поспешно исчезали. В чесучовом костюме, соломенной шляпе и белом плаще, озираясь по сторонам, он брел один по пустеющей впереди дорожке. Никого — только луг и высокое небо. И он — зачумленный.
Но как-то в конце октября я приехал на Ближнюю дачу, на очередное застолье к Кобе. И не поверил глазам! За столом как ни в чем не бывало сидел… Вознесенский! Рядом с прежними друзьями — членами Политбюро. Здесь были Маленков, арестовавший его ленинградских друзей, Берия и Хрущев. Во главе стола — сам Коба. Все весело разговаривали. Добрый Коба даже произнес о нем наш грузинский тост, витиеватый, щедрый на похвалы. Вознесенский с криком «Алаверды» со слезами на глазах славил и благодарил Вождя.
Коба как-то по-отечески поинтересовался:
— Чем теперь занимаетесь, товарищ Вознесенский?
— Много гуляю и много работаю над книгой «Политическая экономия коммунизма».
— Успешно ли?
— Очень! Так хорошо пишется, — ответил счастливый Вознесенский.
— Значит, партийная критика пошла на пользу? — улыбнулся Коба.
Вознесенский опять расчувствовался — принялся благодарить «партию и лично товарища Сталина». Совсем счастливый, уехал на рассвете.
На следующий день, кажется, это было 27 октября, Вознесенского арестовали.
Он был отправлен в ту самую новую тюрьму Матросская Тишина, где уже сидел его друг Алексей Кузнецов.
Барс Коба играл с раненой дичью? Нет. Мой друг не был садистом. Ему и вправду трудно было расставаться с людьми, которых он ценил. Но как нас учили в семинарии: Авраам согласился отдать в жертву сына Исаака. И он оплакивал вчерашних сподвижников. Возможно, так же плачут крокодилы, заглатывая жертву. Самыми искренними слезами — вероятно, им и впрямь ее жалко.
