Ознакомительная версия.
В Италии он обнаружил, что ситуация в партии изменилась. Итальянские коммунисты, отколовшись, так ослабили левое социалистическое крыло, что оно больше не составляло решающего большинства в партии. Это большинство не хотело соглашаться на условия, которые он принял; теперь оно защищало свою независимость при помощи тех же самых аргументов, которые годами использовал Серрати. В последней вспышке темперамента, отчаяния и слабости нервов Серрати объявил, что он стал рядовым членом Коммунистической партии. По дороге на подпольное собрание он внезапно умер.
Для тех, кто близко знал его и понимал трагедию последних лет его жизни, не было сомнений в том, что смерть была ему желанна. Он не хотел пережить то, что он любил и чему так пылко служил всю свою жизнь, – социализм в Италии. Он понял потом, что жертвы, которые большевики вынудили его принести, были напрасными. И хотя он был слишком горд, чтобы признать это, тот факт, что он стал жертвой людей, надругавшихся над его привязанностью к партии, разрушил его существование. Он был поставлен в условия, в которых всевозможные вымогательства и «признания» реальны. Его физическая смерть была лишь запоздалым эхом его нравственного самоубийства в Москве, самоубийства, вызванного его преданностью революции.
Меня часто спрашивают, победил бы итальянский фашизм, если не было бы расколов, спровоцированных большевиками. Здесь я хотела бы обратить внимание на разницу между итальянской и немецкой «победами». В Германии поражение рабочего класса произошло почти полностью из-за противоречий и деморализации в период до 1932 года и из-за политического курса коммунистов на «общественный фашизм», который сделал невозможным возникновение какого-либо единого фронта. Ведь в Германии организованных рабочих насчитывалось много миллионов, и их одновременная мобилизация под одним лозунгом могла бы предотвратить победу Гитлера. В Германии также огромное количество новых избирателей, голосовавших за коммунистов, переметнулись в 1932 году к нацистам из-за разочарования и раздражения, вызванных противоречиями внутри рабочего движения, и из-за того, что вначале их привлекли к коммунизму во многом те же самые причины, которые позднее привели их к фашизму.
В Италии фашизм как идея никогда не одерживал победу. Это была просто победа кинжала и бомбы. Вера рабочих в социализм, их ненависть к фашизму оставались прежними. Как бы я хотела, чтобы все те, кто сейчас говорит и пишет об итальянском фашизме, прочитали бы труды, в которых профессор Гаэтано Сальвемини, используя документы из фашистских источников, при помощи самого строгого научного метода иллюстрирует этот факт, равно как и трагедию и мужество итальянского народа. Я могу только подчеркнуть, что на протяжении трех с половиной лет итальянский народ оказывал сопротивление кровавому вандализму фашистских банд и предпочел, чтобы его организации были уничтожены, а не оставлены угнетателям. А в Германии фашисты без труда занимали тысячи штабов рабочих организаций по всей стране. Я также хотела бы подчеркнуть, что, пока в Италии существовал парламент, несмотря на жестокое преследование избирателей и депутатов, число голосов, отданных за рабочие партии, никогда не менялось. Возможно, именно этот факт в конце концов убедил итальянских фашистов, что только физическое уничтожение и ликвидация парламентаризма послужат их целям.
Расколы в рядах революционных партий облегчали и готовили путь к победе фашистского террора, к уничтожению рабочих организаций, к физическому устранению антифашистов. Кроме того, здесь, как и в Германии, большевики не требовали от своих членов ничего, кроме послушания, и многих людей без интеллектуальных или моральных устоев – людей, которых война научила, что такое принуждение, – привлекли антисоциалистические большевистские группы. Как только быть «красным» становилось опасно, эти люди были готовы служить «черному» боссу так же, как и «красному». Вскоре такие люди оказывались среди тех, кто возглавлял нападения и зверства, совершаемые против социалистов, анархистов, республиканцев – любых антифашистов.
Наверное, самую тяжелую ответственность несет на себе Коминтерн за это поражение всемирного рабочего движения, начавшегося с победы итальянского фашизма, за всеобщее разочарование, которое он принес честным рядовым его членам в последующие годы. Тысячи людей вышли тогда из движения в бездействие, возмущенные и разочаровавшиеся, подобно тому, как тысячи других начинают испытывать эти чувства в результате недавних событий в России. Они были потеряны для дела рабочего класса навсегда.
Через день или два после закрытия Второго съезда Коминтерна Джон Рид попросил меня зайти к нему.
– У меня есть немного дров, – сказал он, – и, знаете что, у меня еще есть немного картошки, которую я привез из своей последней поездки. Я испеку ее для вас.
Он выглядел нездоровым и подавленным, и мне показалось, что он постарел на десять лет за последние несколько недель. Я понимала, каким ударом был для него этот съезд.
– А теперь наступает черед фарса в Баку, – сказал он. – Зиновьев велел мне завтра выезжать. Я не поеду. Я скажу Зиновьеву, что не могу.
Луиза находилась в пути, она ехала в Россию, но он понятия не имел, когда или как она прибудет в Москву. Но я поняла, что не это было причиной того, почему он не хочет ехать в Баку. Баку стал бы повторением – в меньшем масштабе – съезда в Москве, а он уже принял решение не иметь ничего общего с Коминтерном. И тем не менее на следующий день я узнала, что он уехал. Он знал, что Зиновьев и Радек не остановятся ни перед чем, чтобы дискредитировать его, а он не хотел давать им повод нападать на себя под предлогом недисциплинированности.
Через два дня после его отъезда приехала Луиза. Через всю Финляндию, которая тогда находилась в состоянии войны с Россией, ей пришлось проехать, переодевшись матросом. Из Стокгольма она написала Джону на адрес офиса Зиновьева, сообщая вероятную дату своего приезда, но он так и не получил ее сообщения. Мы виделись с ней почти каждый день после ее приезда.
Я решила покинуть Россию вместе с итальянской делегацией, а так как получить итальянскую визу в Москве было невозможно, я решила – при условии, что получу разрешение на отъезд, – поехать с ними в Эстонию, в Ревель, и попытаться получить визу там.
Когда я пошла на прием к Ленину, я была так внутренне возбуждена важностью своего решения покинуть первую в мире рабочую республику и всем тем, что это значило в моей жизни, что смогла поднять этот вопрос только косвенно, я говорила о чем-то, что никогда не представляло для меня никакого интереса, а потом прибавила:
Ознакомительная версия.
