— Господин фон Штерн… Я хотел сказать — номер двадцать четвертый, господин Вольф, вам еще не звонил?
— Нет.
— Завтрак готов?
— Сейчас будет.
И действительно, расставив тарелки, стюард взял гонг, в который и ударил у двери салона.
В солнечных лучах, врывавшихся сквозь иллюминаторы, сверкали стоявшие на столах флажки судоходной компании.
Свежевыбритый, еще распространяя вокруг запах мыла, Петерсен щеголял в касторовом костюме, в котором выглядел полнее, чем на самом деле, и несколько неуклюже.
Опершись на спинку стула, он выждал, пока все усядутся. Эвйен и дама дошли вместе, заканчивая разговор о зимнем спорте в Шамони26 и Тироле. Лицо у Шутрингера было совершенно такое же, как ранним утром, когда он занимался гимнастикой.
Именно тогда он и услышал странный крик, сперва приглушенный, затем пронзительный, настоящий предсмертный вопль.
Катя Шторм резко повернулась к капитану. Эвйен, что-то говоривший ей, оборвал фразу на полуслове.
Шутрингер, разворачивавший салфетку, положил ее и спросил:
— Что это?
Петерсен шагнул к двери и различил в полумраке коридора белую куртку стюарда, прижавшегося к переборке как раз напротив распахнутой каюты советника полиции.
Стюард прикрывал голову локтем, весь обмякнув и словно силясь вдавиться в стену. Крик издал он, но крикнуть снова он был уже не в состоянии: у него подгибались ноги.
Петерсен побежал. У двери каюты остановился как вкопанный, стиснув кулаки и сжав челюсти.
Недаром он ждал чего-то плохого!
Одеяло соскользнуло на пол, матрас лежал поперек койки, простыни были скомканы и закапаны кровью.
Одна из них лежала у Штернберга на лице; видимо, это было сделано для того, чтобы он не мог позвать на помощь.
На обнаженной груди под расстегнутой пижамой — несколько колотых ран, багровые подтеки, следы окровавленных пальцев.
С койки свешивалась посиневшая голая нога, и Петерсену даже не понадобилось дотрагиваться до нее, чтобы констатировать: мертв.
Стюард не шевелился. Слышно было только, как стучат у него зубы; он по-прежнему закрывал голову рукой. Трое пассажиров медленно подходили все ближе.
Первым шел Эвйен.
— Что тут стряслось? — спросил он.
В этот момент капитан заметил, что молодая женщина, еще не увидев труп, но уже разглядев пятна крови, судорожно стиснула пальцами правой руки локоть управляющего.
В ту же самую секунду ему показалось, что Шутрингер, несмотря на очки, почти ничего не видит.
Немец придвигался все ближе и ближе. Постоял, хмуря брови, на пороге, потом выдавил:
— Кто это?
— Успокойтесь, — сказал Эвйен, похлопывая Катю Шторм по руке. — Вам лучше уйти отсюда.
Ею постепенно овладело волнение, которое — это было ясно — могло в любой момент кончиться нервным срывом.
— Да уведите же ее! — яростно рявкнул капитан и оттолкнул Шутрингера.
Дверь в глубине коридора, ведущая в камбуз, открылась, и в ней замаячили фигуры матросов, сгорающих от любопытства, но не решающихся подойти.
— Входи! — приказал Петерсен стюарду.
— Нет! Только не это! — простонал бедняга.
Капитан потом и сам не мог вспомнить, как он схватил стюарда за руку и, крутанув, впихнул в двадцать четвертую каюту, дверь которой захлопнул ногой.
— Он позвонил?
— Нет… Когда вы упомянули о нем, я подумал, не постучаться ли. Но было уже поздно… Шума я не слышал. Приоткрыл дверь… Ой, отпустите меня!
И стюард боязливо вскрикнул, потому что, шевельнувшись, нечаянно задел рукой за голую ногу мертвеца.
— Ладно, иди. Пришли ко мне…
— Кого?
— Не знаю… Никого.
К кому мог прибегнуть Петерсен? Капитан, а значит единственный представитель власти на корабле — он сам.
— Иди, но запри за собой дверь.
Труп не пугал его; он даже поднял свесившуюся ногу и уложил ее на постель — она мешала ему двигаться.
На всякий случай Петерсен потрогал грудь покойника. Тело уже застыло и окоченело. Преступление, вероятно, совершено ночью: кровь успела свернуться.
Чемодан Штернберга снят с багажной сетки и лежит посреди каюты. Он вскрыт. Содержимое в беспорядке разбросано по ковру.
Белье, второй костюм, крахмальные воротнички, галстуки… И еще лакированные ботинки.
Петерсен старался не касаться вещей без особой нужды. Однако выйти из каюты не решался: он был убежден: убийца оставил хоть какие-нибудь следы.
Оружия он не обнаружил, но, чуточку сдвинув подушку, заметил высунувшиеся из-под нее французскую и немецкую газеты.
Убийство произошло не без борьбы. В противном случае противник не стал бы накрывать Штернбергу голову скомканной простыней. Кровавые следы на теле убитого оставлены им самим: агонизируя, он хватался за грудь — недаром пальцы у него до сих пор липкие.
Вид каюты и трупа оставлял потрясающее впечатление: с одной стороны, зверская жестокость; с другой — неопытность и неловкость.
Сцена была, без сомнения, страшная. Природа не обделила советника силой. Застигнутый в постели, он отчаянно отбивался, и убийца продолжал наносить удары наугад, лишь бы не дать жертве закричать.
И никто ничего не услышал! Пассажиры, занимавшие соседние каюты, уверяют, что спалось им прекрасно.
Пиджак висел на распялке. Петерсен запустил руку в карманы, но там оказалось пусто; а вот в пальто он обнаружил бумажник, где лежали пять тысяч марок, визитные карточки на имя Штернберга, письмо и удостоверение на право бесплатного проезда по германским железным дорогам.
Лишь после этого капитан вытащил из специального отделения фотографию черноглазой девушки лет пятнадцати с вьющимися, почти курчавыми волосами.
Петерсену даже не пришло в голову закрыть покойнику глаза, да и накрыть тело простыней он принудил себя не без усилия.
В коридоре он застал Эвйена и Шутрингера; каждый сам по себе, они расхаживали взад и вперед, но при его появлении одновременно подняли головы.
— Ничего не могу сказать, — ответил капитан. — В полночь придем в Ставангер, и делом займется полиция. Где фрейлейн Шторм?
— У себя в каюте. Попросила оставить ее одну.
Петерсен направился было к себе, но передумал.
Открыл только дверь каюты, бросил газеты и бумажник на койку и занял свое место за столом.
Поколебавшись несколько секунд, оба пассажира последовали его примеру. Совершенно подавленный стюард подал завтрак. Он все еще не мог прийти в себя и плохо соображал, что делает.
Все приступили к еде, но Петерсен встал из-за стола раньше времени: он неожиданно вспомнил, что не вымыл руки.
