произносимые отцом в проповедях с амвона: «Вознесем на небо, к престолу всемогущего бога, усердную молитву…», «Будем усердно молиться…» А вот и мысли отца, которые он не раз высказывал Мите по поводу освобождения двадцати трех миллионов населения от крепостной зависимости. Отец говорил, что народу теперь открыты пути для просвещения, грамотности, а от грамотности удвоится благоденствие. Сейчас Митя прочитал:
«…теперь уже не будет никто работать под палкой, теперь уже не будут отнимать для барщины дорогое для крестьян летнее время; не будут по неволе гонять народ на дальние работы; не будут отнимать детей от отца и матери в барскую дворню; не будут перегонять людей с родной стороны в чужую сторону по барской воле; не будут продавать людей, как скот; не будут обходиться с людьми, как со скотиной, а будут смотреть на всякого человека, как на человека, будь он хоть крестьянин».
Это место почему-то было решительно зачеркнуто, а оно-то больше всего понравилось Мите.
Под «СЛОВОМ» стояла роспись: «Протоиерей Александр Карпинский».
Митя услышал за спиной шаги, оглянулся и увидел отца.
— Это почему зачеркнуто? — спросил Митя.
— Не мной, не мной, — недовольно сказал отец, забирая листки проповеди у сына.
Самый главный дом в Висиме… Самый большой, самый красивый, самый важный. В нем живет управитель завода Константин Павлович Поленов, закончивший геодезическое отделение Академии генерального штаба, а ранее — Московский университет. Поленов заинтересовался необычным священником, который не только выполнял все необходимые требы, но и занимался фенологическими наблюдениями, педагогической деятельностью, даже немного врачевал. Наркис Матвеевич стал в доме Поленова своим человеком, пользовался книгами его большой библиотеки, газетами, журналами, приходившими из Петербурга и Москвы. Поленов же помог Наркису Матвеевичу собрать небольшую библиотеку при школе. Сблизились и Анна Семеновна с женой Поленова — Марией Александровной. Всякий раз, попадая с отцом в этот главный дом, Митя поражался обилию невиданных им дорогих вещей. В комнатах стояла мягкая мебель, на стенах — картины в широких рамах; большие окна закрывали длинные тяжелые шторы. С потолка свисали люстры. Чай подавали в тонких расписных чашках.
В кабинете хозяина стояли высокие шкафы с книгами. Они поблескивали золочеными корешками. На отдельной полке лежало множество камней, переливающихся искорками света, — друзы хрусталя, аметистов самых разных расцветок, от блекло-голубых до фиолетовых, а рядом с ними и простые — буроватые; кварцы с золотистыми прожилками, куски зеленого малахита.
Митю усаживали в уголок к круглому столу. Там стояла большая лампа на высокой ножке с круглым шаром — абажуром, разливавшая яркий и ровный свет. Ему давали журналы с множеством интересных картинок. Мария Александровна — хозяйка этого красивого дома — неизменно приносила и ставила перед Митей корзиночку со всякими лакомствами: пряниками, конфетами в цветных бумажках, орехами.
Константин Павлович Поленов и отец садились в кресла, и между ними начинался разговор, к которому Митя невольно прислушивался. Назывались многие имена, и среди них особенно часто — Чернышевского, Добролюбова, Писарева, Белинского. Но это Митя вспомнил позже, когда сам прикоснулся к книгам. Позже осознал он и суть тех вечерних бесед, которые велись между управителем и его отцом.
— Вы, Наркис Матвеевич, подобно другим, заблуждаетесь. В проповеди вы произносили много хороших слов, — говорил Константин Павлович. — Как вы говорили… Освобождение поставит на крепкие ноги народ, откроет пути свободного развития: появятся добрые ремесленники, развитые крестьяне. Словом, все коренным образом изменится. Начнется, говоря вашими же словами, в стране век благоденствия народа… Ваши слова? За счет чего же, позвольте спросить, достигнется это благоденствие?
— Оно придет через просвещение… Сделан только первый шаг на пути утверждения истинного достоинства человека. Просвещенный человек — уже не раб. Просвещение сделает его сильным, полезным для народа.
— Раба нет? — Константин Павлович усмехнулся. — Вчера я мог приказать мастеровому исполнить в заводе работу, а сегодня он добровольно ко мне идет — его толкает нужда. А голодает «свободный» точно так, как и вчера. Не вижу никакого облегчения в народной жизни. До просвещения ли голодному…
— Но есть люди, которые думают о благе народа. Их будет все больше. Надо помогать хоть малыми средствами.
— Что это даст?
— Если каждый будет думать об облегчении участи ближнего — это христианская забота, благое дело. Оно принесет плоды. Из капель образуются ручейки, из ручейков реки.
— Не возлагайте на это больших надежд.
— Вот вы, — продолжал отец, — добились того, что рабочим стали больше платить. Разве не благая помощь?
— По необходимости, Наркис Матвеевич, — по крайней необходимости. Если б не прибавили, они и дети их перемерли бы. Кто бы тогда стал работать?
— Надо судить не по делам, которые хочешь совершить, а по таким, которые удались.
— Ах, Наркис Матвеевич. Вот мне хочется кое-что на заводе переделать. Ведь как работали, так и теперь работаем. Совершенствовать нужно, металл станет дешевле, а труд дороже. А мои руки связаны. Привыкли владельцы к даровому труду, ничего не хотят менять. Не понимают, что улучшение — для их же выгоды. Рабство вроде отменено, но оно гирей — да еще какой! — висит на прогрессе. — Он помолчал. — Не знаю, как завтра у нас, какими делами эта воля отзовется. Не очень-то она радостно встречена. Все запуталось… Знаете как кругом волнуются…
Отец покорно наклонил голову.
— Пишет мне, — неохотно говорил он, — знакомый по Егве служащий графа Строганова — Дмитрий Мельников… Действительно, мало что изменилось… — Наркис Матвеевич достал из кармана письмо и начал читать: — «Нового здесь ничего нет, если не считать глупое убеждение временно обязанных крестьян, что 19 февраля будущего года они получат какую-то новую вольность и потому владетельского оброка не платят. Губернатор послал от себя чиновника для вразумления крестьян, но никто его не послушал, а потому прислали в наше имение казаков значительными силами. Уставные грамоты по нашему имению введены в действие без подписи крестьян…» И про Кыновский завод на Чусовой пишет, что там два бунта произошло и оба усмиряли воинскими силами…
— Вот-вот, — подхватил управитель. — Знаю, что в Кын вызвали казаков. Серьезные, очень серьезные волнения. Это у Строганова… Да и у Демидова такие. В Салде не хотят подписывать уставную грамоту, тагильчане шумят. Не уверен, что у нас в Висиме всегда тихо будет. Ведь есть же предел народному терпению… Как бы и мне казаков не пришлось просить… Да, Наркис Матвеевич, не думал, что меня в такую глушь занесет. Глуше Висима и места не придумать. Знал ли я, что такую жизнь увижу?
— Но ведь и тут ближние наши.
— Да, да… — рассеянно уронил Константин Павлович.
Уходя, Наркис Матвеевич всякий раз уносил с собой несколько книг и журналы «Современник», «Русское слово», которые потом в свободные вечера читал дома.
