под конец воскликнув:
– Может быть, я и сошел с ума; может быть, от того, что у нас произошло за последнее время, у меня мозги набекрень, но одно я знаю наверняка: пока этот волос в доме, ничего хорошего нас не ждет.
Хума сразу же согласилась с братом, предложив как можно скорее вернуть реликвию в мечеть, после чего Атта нанял шикару и отправился в Хазрабал. Однако, добравшись до цели, в толпе безутешно рыдавших верующих, которые толклись на площади возле оскверненной мечети, он обнаружил, что сосуд исчез. В кармане оказалась дыра, которую мать, обычно крайне внимательная к исполнению своих обязанностей, проглядела, по-видимому, из-за последних событий.
Недолго подосадовав, Атта с облегчением вздохнул. – Подумать только, – сказал он себе, – что со мной сделали бы, если бы я успел объявить мулле, будто привез украденный волос! Этот сброд меня тут же и линчевал бы, ведь никто не поверил бы, что я просто его потерял! Но, так или иначе, его больше нет, а этого нам и надо.
Впервые за несколько дней он рассмеялся и отправился обратно домой.
* * *
Дома он увидел, что в гостиной плачет сестра, избитая в кровь, а в спальне рыдает мать, как только что потерявшая мужа вдова. Атта кинулся к сестре за объяснениями, желая знать, что случилось, и когда та наконец рассказала ему, что отец, вернувшись домой, снова заметил в волнах между причалом и лодкой серебряный блеск, снова наклонился и признал злосчастный фиал, а тогда и впал в ярость и принялся избивать Хуму, в конце концов побоями выбив из нее правду, – и услышав ее рассказ, Атта закрыл лицо руками, заплакал и сквозь слезы даже не проговорил, а простонал, что фиал взялся преследовать их семью и возвратился к отцу, намереваясь его руками довершить начатое.
* * *
Теперь настала очередь Хумы придумывать, как избавиться от напасти. На следующий день, когда синяки на руках ее и на лице, оставшиеся от побоев, расплылись, утратив черноту, она обняла брата и зашептала ему на ухо, что решила избавиться от этого волоса любой ценой, и повторила эти последние слова несколько раз.
– Волос, – проговорила она, – один раз уже был украден из мечети, значит, можно его украсть и из дома. Однако это нужно проделать без малейшей ошибки, для чего мы должны найти вора bona fide [13], причем такого отчаянного, что его не возьмут никакие чары и он не испугался бы ни полиции, ни проклятий.
К сожалению, добавила она, теперь сделать это будет в десять раз сложнее, поскольку отец, однажды уже едва не лишившись своей драгоценности, естественно, станет ее стеречь как зеницу ока.
* * *
– Способны ли вы взяться за такое дело?
Хума, сидя в комнате, освещенной слабым светом свечи и керосиновой лампы, закончила свой рассказ вопросом:
– Можете ли вы гарантировать, что ничего не испугаетесь и доведете дело до конца?
Вор сплюнул на пол и объявил, что не в его привычках что-либо гарантировать, он не повар и не садовник, однако испугать его нелегко, особенно если речь всего лишь о детских сказках. Он может попросту дать слово, чем Хуме и придется удовлетвориться, так что пусть приступает к деталям предполагаемого ограбления.
– Отец, после нашей попытки вернуть волос в мечеть, прячет на ночь свое сокровище у себя под подушкой. Спит он в отдельной комнате, причем спит чутко; от вас требуется осторожно войти в его спальню, подождать, пока отец заворочается, повернется с боку на бок и снова крепко уснет, и тогда вы заберете сосуд. После чего принесете сосуд ко мне в спальню, – с этими словами Хума вручила Шейху план дома. – И я отдам вам все драгоценности, которые есть у меня и у матери. Они дорого стоят… сами увидите… Да-да, за них вам дадут целое состояние.
Тут выдержка едва не изменила ей, но Хума удержалась от слез.
– Сегодня! – произнесла она, справившись с собой. – Вы должны выкрасть волос сегодня же ночью!
* * *
Едва дождавшись, пока Хума выйдет из комнаты, старый вор зашелся в приступе кашля, после чего выплюнул кровавый сгусток в старую банку из-под растительного масла. Да, он, великий Шейх Син, Вор Воров, теперь был старый больной человек, и новый, молодой претендент уже точил нож, поджидая своего часа, чтобы вспороть Шейху живот. Ко всему прочему, знаменитый вор лишился всех своих денег из-за пагубной страсти к картежным играм и был беден почти так же, как много лет назад, когда начинал свою карьеру простым учеником карманника, и потому в предложении дочери ростовщика усмотрел перст судьбы, которая вновь явила ему свое милосердие, дав возможность поправить финансовые дела и навсегда покинуть долину, чтобы он купил себе на заработанные деньги роскошь умереть собственной смертью.
* * *
Что же касалось реликвии, то ни он, ни его слепая жена никогда не интересовались никакими пророками – и это было единственное, чем их счастливое семейство было схоже со злосчастным семейством Хашима.
* * *
Тем не менее своим четверым сыновьям вор не сказал о предстоявшем деле ни слова. Они, к великому его огорчению, все выросли слишком благочестивыми и не раз, бывало, заговаривали о паломничестве в Мекку. “Чушь! – смеялся отец. – Подумайте хоть о пути, как вы туда дойдете!” Всякий раз, когда у них появлялся на свет очередной ребенок, Шейх Син – в самовластии отцовской любви полагавший, будто ребенок родился для лучшей жизни – при рождении его калечил, и теперь его сыновья просили в городе милостыню, чем прекрасно зарабатывали на жизнь.
Дети у него были вполне в состоянии о себе позаботиться.
Так что Шейх решил их оставить и уйти из долины с женой. Лишь только редкому своему везенью он обязан был тем, что к ним, в его часть города, на задворки, пришла прекрасная, хотя и в синяках, девушка.
* * *
В ту ночь дом на берегу озера замер в ожидании вора, и в углах его комнат повисла тишина, сгустившаяся до состояния почти осязаемости. Наступила ночь, вполне подходящая для грабежа: небо закрылось тучами, и над холодной поверхностью зимнего озера поплыл туман. Ростовщик Хашим быстро уснул – единственный из всей семьи, кто мог в ту ночь спать спокойно. В соседней с ним спальне без сознания, в коме, с внутричерепной гематомой, метался, страдая от боли, Атта под неусыпным присмотром матери, которая распустила в знак скорби длинные, едва тронутые сединой волосы и, не желая смириться с очевидным, меняла
