У этого посещения был, однако, и вполне положительный результат: по совету Скрябина Борис незамедлительно перевелся с юридического факультета Московского университета, на котором успел отучиться неполный курс, на философское отделение историко-филологического. Конечно, сожаление или даже раскаяние еще не раз посещало Бориса, музыка призывала его назад, властно напоминая о себе, например, выпускным экзаменом за курс консерватории, который успешно сдали его друзья, профессиональные музыканты И. Добровейн и С. Фейнберг. Но по прошествии нескольких лет стало очевидно, что решение было принято правильно. В 1915-м Пастернак писал своему другу А. Штиху: «Отсутствие абсолютного слуха у меня было только подставным, думается мне, моментом. Важно было бросить музыку: теперь я знаю, как сузил бы я себя, если бы остался при ней»{48}.
Однако вернемся к родителям. Отказ совсем юного Бориса от занятий рисованием, как мы знаем, воспринимался Леонидом Осиповичем болезненно, но движение сына в сторону музыки он приветствовал. Это направление было тоже семейным делом, и самобытный талант Розалии Исидоровны светил в нем яркой путеводной звездой. Правда, когда встал вопрос о поступлении Бориса в университет, отец во многом повел себя так же, как и его собственные родители, — избрал для сына одну из самых практических и немногих возможных для юноши еврейского происхождения в России специальностей — юридическую.
В июне 1908 года Б. Пастернак окончил восьмиклассный курс Пятой московской классической гимназии. 6 июня ему был вручен аттестат зрелости, в котором указывалось, что по одиннадцати предметам курс был пройден с отличными оценками и выпускник награждается золотой медалью. Только такое блестящее окончание гимназии давало Пастернаку, родившемуся в семье иудейского вероисповедания, право на поступление в университет. 16 июня 1908 года он подал прошение на имя ректора Московского университета о зачислении в число студентов первого курса юридического факультета. Прошение было удовлетворено, и 1 августа 1908 года Б. Пастернак официально стал студентом. Однако невозможно сказать, что обучение на юридическом факультете захватило его. Пастернак регулярно посещал только лекции В.О. Ключевского, которые читались в Богословской аудитории и собирали весь университет. «Тратить время на то, чтобы по примеру отца ради социальных преимуществ получить свидетельство об образовании, которое не имело отношения к его занятиям и стремлениям, было неестественно и казалось ему унизительным»{49}, — поясняет сын поэта Е.Б. Пастернак. Поэтому когда Скрябин поддержал его намерение перевестись на менее «престижную», но более интересную специальность, Борис не замедлил сообщить об этом родителям как о принятом решении. Такая радикальная смена вектора не встретила у них одобрения. Юридическое образование казалось им более практически оправданным, чем философское. Тем более что академическая карьера, к которой подталкивало философское образование, для еврея в России была фактически неосуществима. Неожиданную поддержку Борис получил от самого Л.Н. Толстого. Разговор об образовании сына Л.О. Пастернак завел в Ясной Поляне в конце апреля 1909 года. Относительно юридического факультета Толстой сказал следующее: «Дело университетов состоит в том, чтобы оправдывать отжившие основы жизни. Это хуже для молодого человека, чем для девушки — проституция»{50}. Кажется, мнение Толстого перевесило все практические соображения, и 2 мая 1909 года Пастернак подал прошение декану историко-филологического факультета о зачислении его студентом второго курса философского отделения, начиная с осеннего семестра. Дополнительный экзамен по греческому языку он мог не сдавать, потому что имел отличный балл за него в аттестате гимназии.
Надо заметить, что на новом отделении Пастернаку повезло с преподавателями. Среди них был знаменитый историк Античности Р.Ю. Виппер, медиевист А.Н. Савин, читали свои блестящие лекции молодые доценты философии — Г.Г. Шпет, А.В. Кубицкий; знаменитый лингвист профессор С.И. Соболевский, обладавший фантастическими знаниями, вел курс греческой грамматики. Классическую филологию преподавал молодой талантливый ученый А.А. Грушка, лекции которого особенно нравились Пастернаку сочетанием личной заинтересованности и профессионального научного анализа. «После лекции Грушки, — вспоминает товарищ Пастернака по университету К.Г. Локс, — мы разговаривали о соотношении биографии поэта и его поэзии. Борис говорил об этом как о чем-то своем, давно ему известном, но чем более я вслушивался в его не совсем, как всегда, ясные речи, тем несомненнее казалось, что эта тема задевает его каким-то особым образом. Однажды, остановившись, он воскликнул: — Костинька, что мы будем делать с вами со всем этим? — и он показал рукой на аудиторию, откуда мы вышли. Действительно, за стенами аудитории, где мы слушали о Лукреции, была Москва, была жизнь, и нам скоро предстояло встретиться с ней лицом к лицу»{51}.
Но прежде чем встретиться лицом к лицу с жизнью, у Пастернака произошла другая встреча, которая заставила его принять одно из важнейших биографических решений. Ранней весной 1912 года совершенно случайно в греческой кофейне на Тверском бульваре сошлись три студента историко-филологического факультета: Пастернак, Локс и Самарин. Дмитрий Федорович Самарин, потомок брата Ю.Ф. Самарина, известного славянофила, общественного деятеля эпохи освобождения крестьян, публициста, друга И.С. Аксакова и А.С. Хомякова, был соучеником Пастернака по Московскому университету, но, вероятно, они были знакомы и раньше — Самарин сдавал экстерном экзамены в Пятой московской гимназии, в которой учился Пастернак. Дмитрию Самарину, который, очевидно, никогда не был близким другом Пастернака, в его автобиографической прозе уделено очень значительное место; отголоски его биографии исследователи усматривают в судьбе главного героя пастернаковского романа — Юрия Живаго. Можно сказать с уверенностью одно — личность Д. Самарина и его трагическая судьба оставили в душе Пастернака значительный след. Во время случайной встречи в греческой кофейне Самарин рассказал своим товарищам по университету о Марбурге: «Это был первый рассказ о самом городе, а не о школе, какой я услышал. Впоследствии я убедился, что о его старине и поэзии говорить иначе и нельзя, тогда же, под стрекотанье вентиляционной вертушки, мне это влюбленное описанье было в новинку»{52}.
Немецкий город Марбург, расположенный в земле Гессен, в это время славился своей неокантианской философской школой, которую возглавлял ученый с мировым именем и мировой славой — Герман Коген, несмотря на преклонный возраст всё еще читавший блистательные лекции в Марбургском университете. Ко времени этого разговора Самарин уже дважды побывал в Марбурге. Первый раз, в 1909 году, он прожил там две недели, попав в межсеместровый промежуток и не сумев прослушать желаемый курс лекций. Второй раз, в 1910 году, Самарин отправился в Марбург на летний семестр, и город произвел на него сильное впечатление. Интерес к Марбургу и, возможно, страстное желание посетить сказочный город он заронил и в душу Пастернака. Вероятно, поэтому Борис не стал долго рассуждать, как истратить двести рублей, полученные в подарок от матери с советом съездить за границу, — «выбирать маршрут не приходилось». В апреле 1912 года Пастернак отправился на летний семестр в Марбург с совершенно определенным планом, состоящим в том, чтобы послушать лекции Германа Когена и отчасти перейти границу, отделяющую ученический интерес к философии от интереса глубоко научного. Это во многом духовное путешествие, начавшееся в греческой кофейне на Тверском бульваре, фактически определило его дальнейшую судьбу.
