В час с четвертью сообщили, что две британские бригады приближаются с севера, поднимаясь на Бирмингем-Хилл. Так и есть, Хоу снова сумел зайти ему в тыл, как в Бруклине! Вашингтон пришпорил коня и стрелой полетел к Бирмингем-Хиллу.
Но эти две бригады были только передовым отрядом, высланным Хоу, который шел позади с главными силами. Под покровом густого тумана они переправились через ручей по грудь в воде, сами поражаясь тому, что на противоположном берегу нет ни одного вражеского патруля.
Около четырех часов под звуки барабанов три колонны немцев и англичан вступили в бой под плотным огнем американской артиллерии. Поле сражения окуталось пороховым дымом, с деревьев сшибало ветки и листья. Несмотря на свист картечи, британцы пробили широкую брешь в линии обороны и, дав несколько ружейных залпов, перешли в штыковую атаку. Крики раненых и умирающих сливались со звуками выстрелов и грохотом разрывающихся снарядов. Американцы дрогнули. А тут еще Кнюпхаузен, увлекая солдат за собой, повел их в атаку через ручей, и вода в нем окрасилась кровью.
В пять часов Вашингтон продиктовал донесение Конгрессу: «В половине пятого неприятель атаковал генерала Салливана, пройдя через брод выше по течению, и с тех пор идет ожесточенный бой. Там же началась сильная канонада, и я полагаю, что нам предстоит очень жаркий вечер».
К тому времени три американские дивизии уже бежали, не разбирая дороги; только Грин со своими частями достойно прикрывал отступление. Решив, что час его славы пробил, Лафайет устремился в самую гущу драки, пытаясь повести солдат за собой. Он был ранен в мякоть левой ноги ниже колена, но не обращал на рану никакого внимания, пока сапог не наполнился кровью, а у него самого не закружилась голова. Его вынесли с поля боя; теряя сознание, он еще увидел над собой встревоженное лицо Вашингтона и услышал его слова, сказанные хирургу: «Позаботьтесь о нем, ведь он мне как сын».
Повозка, на которую его положили, влилась в бурлящий поток отступавших солдат, увлекавший уцелевшие орудия, телеги и прочий военный скарб. До самой ночи разгромленные американцы отходили на восток, к лагерю в Честере, совсем рядом с Филадельфией, бросив на поле боя несколько сотен истекающих кровью товарищей (Хоу потом даже просил Вашингтона прислать докторов для ухода за ранеными).
Около полуночи Вашингтон отправил из Честера донесение, извещавшее Конгресс о поражении. Черновик письма, составленный Тимоти Пикерингом, показался ему чересчур удручающим, и он добавил несколько «ободряющих слов». Ни в коем случае не падать духом! Начать лучше так: «Сэр, с прискорбием сообщаю, что в нынешнем бою мы были вынуждены оставить поле боя за неприятелем», — а закончить словами: «Убежден, что наши потери в людях не слишком существенны, полагаю, что они меньше, чем у неприятеля (на деле американцы потеряли примерно 200 человек убитыми, 500 ранеными и 400 пленными, а британцы — только 90 убитыми и 500 ранеными. — Е. Г.)… Несмотря на сегодняшнюю неудачу, я рад, что настроение в войсках боевое, и надеюсь, что в следующий раз мы сможем компенсировать понесенные сегодня потери».
Бодриться можно сколько угодно, но если хочешь одерживать победы, надо извлекать уроки из поражения, причем уже далеко не первого… Кто виноват? Салливан, который не смог как следует провести рекогносцировку и снабдил Вашингтона неверной информацией? А сам главнокомандующий, не сумевший вовремя отреагировать на изменение обстановки? Грин сказал как-то по дружбе Пикерингу, что Вашингтон слишком нерешительный: «Я-то решения принимаю мгновенно». Барон де Кальб, ветеран Семилетней войны, был того же мнения: «Он очень любезный, предупредительный и учтивый человек, но как военачальник он слишком медлителен, даже беспечен, слишком слаб и не лишен тщеславия и самонадеянности». А Бенджамин Раш, с прошлой зимы находившийся при армии Вашингтона в качестве врача, не пощадил никого из окружения главнокомандующего (подверженного, по его мнению, чужому влиянию), дав резкие характеристики Грину, Салливану, Стерлингу, Стивену: «Первый — подхалим, склонный к созерцанию вместо предприимчивости. Второй — слабый, тщеславный, лишенный достоинства, бумагомарака, полностью теряющий голову на поле боя. Третий — самовлюбленный, напыщенный, ленивый, невежественный пьяница. Четвертый — отвратительный, хвастливый, трусливый глупец». Но других-то не было…
Теперь Вашингтон уже не мог гарантировать безопасность американской столицы. Он повел свою разбитую армию на север, выслав вперед Александра Гамильтона и Генри Ли — сжечь мельницы, чтобы они не попали в руки к противнику. Поздно вечером 18 сентября Гамильтон предупредил Хэнкока, что на рассвете в город могут войти британцы. Началась паника. На залитые лунным светом улицы высыпало столько народу, как в хороший базарный день. «Конгресс гоняли, словно стаю куропаток, из Филадельфии в Трентон, из Трентона в Ланкастер», — вспоминал потом Джон Адамс. К тому времени он уже сильно разочаровался в человеке, которого сам когда-то поставил во главе Континентальной армии. «О небо! Даруй нам одну великую душу! — восклицал он в своем дневнике. — Один деятельный, умелый и способный человек навел бы порядок в этой смуте и спас страну».
Но британцы заняли Филадельфию только через неделю, и у Вашингтона было время запастись всем необходимым. Используя свои чрезвычайные полномочия, он отправил в город Гамильтона с сотней солдат для реквизиций провианта и других товаров. Множество солдат осталось без одеял и теплой одежды, целая тысяча ходила босиком, а зима была уже не за горами. За два дня Гамильтон набрал много добра, не забыв и о порохе, щедро раздавая горожанам расписки (Вашингтон надеялся, что потом они смогут возместить свои убытки). Между тем, презрев все строгие приказы, его солдаты занимались мародерством в округе, терроризируя население и посягая даже на храмы.
Беда не приходит одна: в ночь на 21 сентября британская пехота прошла лесом к Паоли и, не открывая стрельбы, переколола штыками около трех сотен спящих американцев — отряд под командованием бригадного генерала Энтони Уэйна, прозванного Бешеным Энтони. На рассвете они сами пришли в ужас при виде груды окровавленных тел.
Двадцать шестого сентября британская армия вступила в Филадельфию. Перепуганные горожане радостно ее приветствовали — также, как совсем недавно американские войска, уходившие к Брандевин-Крик. Толпа состояла в основном из женщин и детей, мужчины сбежали. «Обладание нашими городами, при том, что мы сохранили армию, принесет [британцам] мало пользы… Им нужно покорить наше оружие, а не беззащитные города», — бодро писал Вашингтон Генри Лоренсу.
