в те годы), в левом боку прослушивается плеврит, развивается воспаление легких. Ему не хватает воздуха, мучает боль в груди, жар, сменяющийся резкими падениями температуры. Врачи «прыскают» камфару и морфин. В дневнике Софьи Андреевны читаем: «Плеврит идет своим ужасающим ходом, сердце все слабеет, пульс частый и слабый, дыхание короткое…»
Приехавший из Москвы доктор Щуровский обозначает возможное: «Мы, врачи, не можем утверждать, что положение безнадежно, но мы называем подобное воспаление легких у стариков pneumonia terminalis (конечным воспалением легких)».
26 января 1902 года Софья Андреевна в отчаянии заносит в дневник: «Мой Левочка умирает…»
На другой день Чехов пишет жене из Ялты в Москву: «<Тол-стой> очень плох; у него была грудная жаба, потом плеврит и воспаление легких. Вероятно, о смерти его услышишь раньше, чем получишь это письмо. Грустно, на душе пасмурно».
Но худшее еще впереди: с начала февраля начинает отказывать сердце. 7-го февраля Софья Андреевна записывает: «Положение почти, если не сказать – совсем, безнадежное».
В тот же день Чехов снова сообщает жене: «Толстой, вероятно, не выживет; сегодня Альтшуллер <врач> говорил по телефону, что сердце у старика работает плохо».
Старик выжил. И хотя до нормального положения еще далеко, хотя он слаб, изможден болезнью, – свойственная ему энергия выздоровления тотчас передается окружающим.
7-го февраля Чехов «пасмурен»: старик «не выживет». 8-го: «Здоровье дедушки неважно, Альтшуллер глядит пессимистически». 9-го: «Здоровье Толстого совсем хорошо». 13-го: «Толстой, слава Богу, уже выздоровел».
Не «совсем хорошо», подчас еще – совсем не хорошо, болезнь то и дело возвращается, впереди еще и брюшной тиф, к счастью, не в тяжелой форме, но – пик позади.
– Видно, опять жить надо, – говорит Лев Николаевич.
Софья Андреевна спрашивает:
– А что, скучно?
Отзывается горячо:
– Как скучно? Совсем нет, очень хорошо.
Местные доктора
В критический час болезни Толстой роняет как-то:
– Вот не выздоравливаю и не умираю, всё доктора мешают.
По слогу – шутка; но в каждой шутке есть доля правды.
Михаил Сергеевич Сухотин, муж Татьяны Львовны, пишет о борьбе за его жизнь: «Особенно я проникаюсь уважением к докторам, а из числа докторов не столько к знаменитостям, как Бертенсон и Щуровский, сколько к трем местным докторам – Альтшуллеру, Елпатьевскому, Волкову… кладущим всю свою энергию на то, чтобы хоть на короткое время отвоевать у смерти того Льва Толстого, который… неустанно насмехался над докторами и над их наукой. Теперь, конечно, дело несколько иное, и Л.Н., не иронизируя над лекарствами и их целебными свойствами, преисправно глотает всю эту латинскую кухню, которую в него вливают. Но все-таки нет-нет, а поворчит иногда на докторов».
Первым из местных докторов посещает Толстого земский врач Константин Васильевич Волков. Сам Волков вспоминает, что случилось это недели через две-три после приезда Толстых: он успел даже позавидовать тем, кому уже повезло увидеть Льва Николаевича на прогулке. Но, похоже, – здесь обычное смещение памяти. Волкова приглашают в Гаспру едва ли не на третий день после того, как там поселились Толстые.
Его находят поздно вечером на репетиции пьесы Островского в Народном доме, построенном по соседству с Гаспрой, в Кореизе, той самой графиней Паниной, которая предоставила Толстым свое «палаццо». (Она щедро давала деньги на благотворительные цели.) Константин Васильевич, торопясь, не снимает костюма, в котором репетировал, – красную рубаху, плисовые шаровары, высокие смазные сапоги.
«Замечательно, что после первых же нескольких слов Льва Николаевича все мое волнение и страх исчезли без остатка; я видел перед собой простого, милого, доброго старика, которого можно только любить. Никаких внешних изъявлений того величия, которым увенчал его мир… Лев Николаевич – аристократ по рождению, по таланту и по духу – со всеми умел быть равным. Поэтому с ним чувствовалось и говорилось легко: собеседник не старался говорить «умных» речей, чтобы не ударить в грязь лицом, а говорил то, что есть за душой…»
Это, конечно, обобщенное впечатление; о чем они говорят при первой встрече доподлинно не знаем; знаем только, что говорят о пьесе Островского (костюм Волкова подсказывает тему), Толстой одобряет выбор пьесы, обещает прийти на репетицию (и через несколько дней придет), беседа вызывает в нем желание написать пьесу для народа.
Облик Толстого, характер беседы, скупо запечатленный в воспоминаниях Волкова, передает отношения, тотчас возникшие у Льва Николаевича с посетившим его впервые врачом, представителем столь отрицаемой им вообще, как мы привыкли считать, медицины. Земский врач, прибавим, в два с половиной раза младше его, но – разговор на равных, без поучений, без явных насмешек.
Другой местный доктор, приятель Чехова и лечащий его врач Исаак Наумович Альтшуллер – один из лучших ялтинских медиков той поры. Знаем требовательную сдержанность Чехова в выборе людей, с которыми он устанавливает и поддерживает близкие, доверительные отношения. Близость с Чеховым свидетельствует о нравственных достоинствах Альтшуллера, но вместе, конечно же, укрепляет и углубляет в нем эти нравственные достоинства; влияние на него Чехова несомненно, тем более, что он и младше Антона Павловича на целых десять лет. Позже, из эмиграции, он напишет Марии Павловне, сестре Чехова, что постоянно чувствует «тамошнее» – ялтинское, чеховское, чувствует, как «крепко это вошло».
Впервые Альтшуллер приезжает к Толстым 5 ноября 1901-го вместе с Чеховым, не исключено, что по его рекомендации: Чехов считает Альтшуллера врачом «очень порядочным и много знающим». С этого времени Альтшуллер регулярно навещает Гаспру. Софья Андреевна дает характеристику «доктора, который тут его <Льва Николаевича> лечит»: «Альтшуллер, приятный, даровитый еврей, совсем непохожий на евреев, и Лев Николаевич ему верит и слушается его, и даже любит».
Однажды в трудный час болезни Толстой говорит Альтшуллеру: «В молитве “Отче наш” различно понимаются слова: “Хлеб наш насущный даждь нам днесь”. Это просьба у Бога дать на каждый день духовную пищу. И вот вы, доктора, ежедневно служите больным, и это хорошо, особенно когда бескорыстно». Прибавим: молитву «Отче наш» Толстой считает самой полной молитвой из всех, какие он знает, постоянно повторяет ее, ищет наиболее глубокого ее толкования. Сопряжение этой молитвы с деятельностью врачей многое означает в его отношении к медицине.
Во время тяжелой болезни Толстого находящийся почти неотлучно при нем Альтшуллер постоянно сообщает Чехову о происходящем. «Доктор, который лечит его, бывает у меня очень часто и рассказывает все, что нужно», – подтверждает Чехов. Когда не удается встретиться, Альтшуллер о состоянии больного «говорит в телефон». Доктор Чехов, подробно осведомляясь о ходе болезни, в беседе с Сергеем Львовичем Толстым сетует: «Я бы тоже по очереди дежурил у постели вашего отца, но я не могу, я сам больной».
Имя Сергея Яковлевича Елпатьевского, до того, как они знакомятся в Крыму,
