Я посылаю тебе на отдельных листках копию моего письма к сестре Ольге (королеве Вюртембергской. — А.Т.). В нем ты найдешь изложение всех подлинных обстоятельств, побудивших меня поступить так, а не иначе. Мне бы хотелось, чтобы ты сохранила мое признание в тайне, но и не отрицала бы факта, если с тобой о нем заговорят. Могу добавить, что мое новое внутреннее состояние порядочно, потому что я окружен всяческими заботами и любовью моей маленькой женушки и трех малышей, старший из которых вылитый мой портрет. Я предполагаю поместить их в Зимнем дворце над моими покоями в комнатах, где жили Арсеньевы и Шиллинги. Вот все, что я пока хотел тебе сообщить об этом предмете. Лобанов вам расскажет, как он доволен отношениями с нынешним составом министров. К сожалению, недоверие других держав мешает довести до конца дело с Черногорией, как мы того желали, что поощряет Турцию насмехаться над всей Европой, как в 1877 г. накануне войны. Дай Бог нам жить в мире со всеми и храни нас Господь от новой войны» и т. п.
Великая княжна, с ее исключительной прямотой, не могла пойти ни на какой компромисс, а тем более на сентиментальное притворство ради приукрашения истины. Она откровенно излила свою горечь не добавила, что отныне считает Россию утраченной для себя.
К великому моему сожалению, она не сохранила черновика своего письма, но прочитала мне самый важный отрывок из него, который я здесь приведу:
«Я молю Бога, — писала она отцу, — чтобы я и мои младшие братья, бывшие ближе всех к мама, сумели однажды простить Вас».
— Да, мое письмо было жестоко, — сказала она мне при следующей встрече, — но я писала его спокойно, по здравом размышлении, — совесть не позволила мне писать не то, что я чувствовала.
Лорис передал мне, что Государь был очень недоволен ответом дочери, что эта игла надолго застряла у него в сердце и была, пожалуй, единственной причиной, заставлявшей его по-настоящему страдать. Он полагал и свой ответ ей слишком суровым, но, когда я прочитала его письмо, мне оно показалось скорее грустным, чем сердитым. К тому же я поняла, что Государь совершенно не умел оценить, какое действие могла произвести его женитьба на общество в целом и на его детей в частности. Убежденный в том, что он исполняет священный долг, он искренне недоумевал, за что его порицают. Это убеждение приобрело характер навязчивой идеи и отгораживало от него, словно ширмой, все остальные обязанности, которыми он пренебрег, и заслоняло даже его постыдное прошлое, за которое он, казалось, не испытывал никаких угрызений совести, по крайней мере это ни разу не выразилось внешне. Без всякого сомнения, он искренне верил, что своим браком все исправил и все загладил.
Второе письмо Государя к дочери из России начиналось так:
«Не могу от тебя скрыть, милый душонок, что письмо твое в ответ на мое из Ливадии меня глубоко огорчило. Ты, видно, не вникла и не поняла причин, побудивших меня поспешить с вступлением в новый брак. Нелегко было мне решиться на подобный шаг столь скоро после кончины дорогой мама, но я думаю, что всякий честный человек поступил бы так же в моем положении. Все прочие члены семейства это поняли, начиная с Саши (Наследника), которого я ставлю тебе в пример, как должно себя вести относительно отца и своего Государя. Вот что пишет ко мне в ответ тетя Оли и ее добрый муж».
Прежде чем привести это письмо, я должна сделать большое отступление и вернуться к тому времени, когда Государь получил ответ королевы на извещение о его женитьбе. Поскольку нет ничего тайного, что бы не стало явным, особенно при дворе, это письмо вскоре было у всех на устах. Никто его не читал, но каждый привирал на свой лад с той или иной долей недоброжелательства и преувеличения. Великий князь Алексей Александрович был первым действительно осведомленным, кто заговорил со мной. Он был в отчаянии от тона дружеского подчинения, в котором было написано письмо королевы.
— Тетя Оли, — говорил он мне, — единственная, кто мог открыто сказать правду папа и несколько облегчить наше ужасное положение. Она не смогла или не захотела этого сделать, и ее письмо только обострило ситуацию.
Государь же был в восторге от этого письма и цитировал его при всяком удобном случае как образчик верного поведения. Он даже сделал с него копии и прикладывал их к собственным письмам, адресованным к отсутствующим членам своей семьи.
Я с юности была очень привязана так королеве, однако не могла не разделить в некоторой степени возмущения, овладевшего всем обществом. Более того, я ничего не могла понять: королева была другом покойной Государыни. Брак Государя должен был оскорбить ее память о прошлом и внушить страх за настоящее, поскольку он мог вызвать роковое противодействие как в обществе, так и в семье. Почему она сумела найти лишь безобидные сентиментальные слова? Может быть, она уступила эгоистичному желанию сохранить добрые отношения с братом, пожертвовав всеми остальными, — в таком случае ее порицали справедливо. Конечно, ничего нельзя было переменить, но, обратив внимание Государя на его законных детей, она могла, по крайней мере, дать ему понять, что они страдают и нуждаются в заботе.
Хорошо зная королеву, которая представляет из себя Королеву до кончиков ногтей, я терялась в догадках относительно причин, заставивших ее написать такое письмо, и только много месяцев спустя — уже после смерти Государя осознала всю глубину недоразумения, ставшего причиной стольких горестей для Царской семьи.
1 марта 1881 года вызвало потрясение во всех семьях и едва ли не во всех сердцах. Моя душа, жившая столько лет жизнью моих Государей, была подавлена, разбита, безутешна. Я задыхалась в Петербурге, свидетеле отвратительного преступления, и в апреле уехала за границу в надежде обрести покой в новой обстановке.
У меня в Баден-Бадене жили хорошие друзья, к ним-то я и устремилась в первую очередь. Едва я успела устроиться, как пришло письмо от королевы Ольги с просьбой приехать к ней в Штутгардт. Дважды под благовидными предлогами я позволяла себе отказаться от ее приглашений, но королева продолжала настаивать, и я наконец решилась ехать, хотя нервы мои были слишком слабы для такой встречи и я была настроена не щадить мою высочайшую собеседницу.
Я была принята в Штутгардте с царскими почестями, на которые никак не могла рассчитывать и которые меня скорее удивили, чем восхитили. На вокзале меня встретила королевская свита, а у альпийской лестницы, ведущей к королевской вилле, меня ждал король собственной персоной, чтобы подать руку и повести пред очи королевы, которую я уже заметила наверху каменной горы.
