общих сдвигов — общенародных, общесоветских. И он видел вместе с тем и драмы отдельных людей.
…Рыжего Тулягера после появления его романа «Юлиан Окоповский» Купала довольно долгое время не встречал. Встретил, когда однажды довелось ехать в Киев. К нему в купе одновременно ввалились давнишний друг Купалы Змитрок Бедуля и Тулягер. Купала был немногословен.
— Певца пяти ложек затирки прошу, — сказал он Бедуле, имея в виду его известный дореволюционный рассказ «Пять ложек затирки». — Ас вами, — глянул в сторону Тулягера, — мы, кажется, не голодали…
Рыжее пламя копнообразной шевелюры Тулягера слилось с румянцем, залившим его лицо, даже глаза.
«Огонь, да не тот…» — подумал Купала, а вслух, глядя в окно на паровоз, который, дымя, набирал скорость, сказал:
— Вонючий дым. Вот бы вдохнуть запах затирки… Тулягер не стал ждать новых реплик и вышел из купе.
2. ГОД 1930-й
БелАПП входил в тридцатые годы окрепшим, самоуверенным — что там тридцатые годы, вся вечность, которая впереди, — его парафия, прерогатива, паства, суд и власть! Говорилось, что «успехи белорусской пролетарской литературы за последнее время сопровождаются ростом буржуазно-капиталистической реакции в белорусской художественной литературе» и про «все более утонченные формы» ее борьбы; восхвалялся БелАПП, который «провел большую работу по борьбе с буржуазными и национал-демократическими выступлениями в белорусской художественной литературе», и данный БелАППом «беспощадный бой»; утверждалось, что белапповцы «ни на минуту не должны успокаиваться, забывать о борьбе с вылазками!..».
На этот раз БелАПП давал бой Михасю Зарецкому и Максиму Лужанину. Зарецкий обвинялся в пропаганде романтизма. Подводилась в этой связи и теоретическая база: «Борьба вокруг реализма и романтизма в его конкретных проявлениях и теоретических обобщениях — такой на сегодня теоретический эквивалент классовой борьбы в литературе». Тот, кто за романтизм, кто отстаивает его стилистические особенности, утверждая, что стилем массовой пролетарской литературы может быть или должен быть и романтизм, тот ведет пропаганду буржуазной, бюргерской, кулацкой идеологии, как, например, у Зарецкого-романтика «все характерные признаки мелкобуржуазного романтизма очень легко согласуются с творчеством…».
Купала не мог читать спокойно этот номер «Маладняка». В статье о Зарецком все ставилось с ног на голову. И не у кого-либо другого, а именно у Зарецкого автор находил «ключ от национал-демократизма как брата западного фашизма…». Над раскрытым первым номером «Маладняка» Купала замер в глубокой задумчивости. Как это и в самом деле могло случиться, что литературная борьба переросла в наклеивание политических ярлыков. Зарецкий — фашист?! И где же он, Купала, был до этого, когда все эти споры только начинались, когда все это, будто лавина, накатывалось? Разве ж он не видел? Разве не предчувствовал, не предупреждал? Разве сам он не романтик, не духовный отец Зарецкого, Дубовки, Жилки, Хадыки, Лужанина? Бить — так одним махом, «кто за романтизм, кто отстаивает его стилистические особенности, тот ведет пропаганду буржуазной, бюргерской, кулацкой идеологии…»? Несчастные Шиллер, Байрон! И как это понимать лозунг «Долой Шиллера»?! Долой и Купалу?!
Но Купала о себе не думает, он думает о Зарецком, о всех тех, о ком ровно год тому назад он писал Клейнбарту: «Всех их я очень люблю и ценю». «Всех ли?» — спрашивает сейчас себя Купала. И Дударя-Глыбоцкого, Городню, и вот этого Иллариона Барашко, который называет честного, боевого Михася Зарецкого врагом?
Когда, однако, началось такое? — вопрос этот не дает покоя Купале. С кризисов «Маладняка», с обособлением «Узвышша», с возвышением БелАППА? Само по себе творческое соперничество литературных организаций дать такого никак не могло! Столкновение самолюбий? Жажда лидерства? Самолюбие — гибель для художника. Это сказал Лев Толстой. Но как молодости не быть самолюбивой, самоуверенной, как не быть ей неудержимой?! Ведь ей даровано святое право и дерзать и ошибаться: у молодости действительно есть время, чтоб войти в берега неторопливой мудрой зрелости, чтоб улыбнуться потом над собою: «Ошибки молодости!» Но здесь нечто совсем другое! — рассуждает Купала. — Бывшая единая когорта молодых как резко разъединилась: послушать — уши вянут. А он же их все время приближал к себе и вовсе не замечал, чтобы шальная злость нарастала в их душах друг против друга. В жизни друзья, однокурсники, к одной чарке прикладываются, из одних и тех же деревенских хат чуть ли не все, а как доходит дело до выступлений на страницах печати, кем и чем только теперь друг друга не изображают.
Мальчишки!
Вам серпы и косы в руки…
Дали бури, дали вьюги…
Серпы и косы в ваших руках. Если вы не под божьим серпом, да не окажитесь вы, хлопчики, под серпами друг у друга! Серпы ведь острые! Держа острый серп в одной руке, держите в другой сери мудрости — серп. Скорины, вы, наследники Скорины!
Много вопросов в начале 1930 года возникло в озабоченном сердце Купалы, и многие из них оставались, как говорится, открытыми, без ответа Купалы самому себе, без окончательного понимания им самим, что делается, почему так делается, куда все это идет и к чему приведет. Может быть, в бесконечных критических баталиях происходит еще так скверно и потому, что критика в Белоруссии вообще дело новое. А она и вправду была делом новым.
Белорусская литературная критика в двадцатые годы только зачиналась, хотя и имела свое дореволюционное прошлое — критику Максима Богдановича, Левона Гмырака, Сергея Полуяна, Антона Новины, Максима Горецкого. Среди первых ее представителей были Тишка Гартный, Максим Борецкий, из молодняковцев выделился Адам Бабареко, свой опыт литературоведения и критики привезли в Белоруссию и представители русской филологии — профессора Замотин, Вознесенский, Пиотухович, Баричевский, чья критика — в отличие от молодняковской и возвышенской — называлась то академической, то университетской. Академические направления в белорусской критике, к которым примыкала критика старейших писателей — Тишки Гартного, Максима Горец-кого, почти до конца двадцатых годов были солидными, с разными концепциями и нетерпимости не проявляли. Дискуссионной, разгоряченной почти с самого ее начала стала критика молодняковская и возвышенская. Пошло это с конца 1926 года, и Купала был прав, когда обострение литературной полемики связывал с первым кризисом «Маладняка», с выходом из него «Узвышша». 1930 год был далек уже и от первого кризиса, и от второго, когда «Маладняк» влился в БелАПП, но литературные баталии не только не утихали, а вот дошли даже
