до политических обвинений.
Не он один видел, понимал, что разгул групповщины — беда. Но что особенного сделали они — он, Колас, Гартный, Зарецкий, Громыко, Чарот, Александрович, — когда в конце 1927 года объединились в новое литобъединение — третье? Объединились, и только, записав первоочередной задачей организации объединение литературных сил. Думали, само их объединение — «старых», молодых — подаст пример единения. Не подало! Видимо, беда в том, что полымянцы, как и он сам, были более молчаливыми, чем белапповцы. Олимпийским возвышением своего «Полымя» (так они назвали свое, третье в Белоруссии, литобъединение), олимпийским молчанием, чего и в самом деле они могли добиться перед напором БелАППа. «Полымем» хотели они, Купала и Колас, погасить пламя групповой схлестки, а вот теперь само «Полымя» топчет Бэнде.
Слишком долго, однако, не верил Купала в силу Бэнде, ведь еще полгода назад — до зловещей статьи о Михасе Зарецком, писал своему глубокоуважаемому биографу Клейнбарту: «Напрасно Вы обратили если не серьезное, то вообще внимание на… отзывы недоучек писак о Вашей книге…» Книгой была «Молодая Беларусь», а критиковал ее Бэнде. В том же письме Купала писал: «Книгу обо мне, Лев Максимович, заканчивайте, и она (я уверен) будет напечатана… если ГИЗ БССР будет в чем-нибудь не соглашаться, то над ним еще есть также начальство, с которым пока что я в хороших отношениях». Не в хороших — в самых наилучших отношениях с высоким начальством был тогда Янка Купала, и только скромность не позволяла ему говорить об этом. Но своей уверенностью тешил себя и своего биографа поэт напрасно, как напрасно думал, что Бэнде — не сила, которая помешает. Помешает! Еще как помешает. Книга Клейнбарта о Купале так и не увидит свет, зато в 1932 году выйдет пасквильная книга о Купале того же Бэнде, в которой Клейнбарт будет именоваться не иначе как… меньшевистским критиком! Ха!.. Он, Бэнде, недоучка писака?!. Он вам покажет «недоучку»! Университетов не кончал и Белинский! Вы еще не знаете Бэнде!..
Купала в начале 1930 года и в самом деле еще не знал, что такое Бэнде. Бэнде — это претензия, напор без всяких оглядок ради утверждения правоты однажды усвоенной догмы. Мерой же принципиальности для Бэнде была мера воинственности в утверждении вульгаризаторской схемы. Какой же была эта схема?
Критик Бэнде выдавал себя за критика истинно марксистского, точно так же, как другие деятели ВАППа во главе с Авербахом, Лялевичем и др. Бэнде — один из последователей Авербаха, его цель — ив Белоруссии привести литературно-критическую мысль к одному знаменателю — к схеме вульгарного социологизма. Сама эта схема, сформулированная в трудах идеолога ВАППа В. Фриче, упорно навязывалась советскому литературоведению. В Белоруссии Бэнде начал с «Введения» к «Материалам» и «Очеркам по истории белорусской литературы» («Маладняк», 1931, № 5). Рекомендации, как определить идейную сущность произведения, здесь очень просты. Бэнде цитирует Фриче, который поучает: «По «надстройкам» класс может, конечно, познать те или иные стороны своего классового «я», как он по ним может узнать классовое «я» других классов. Но это итоговый момент — классы, действующие в обществе, прежде всего борются за свое существование и власть, а не занимаются тем, что остаются в состоянии созерцательного познания». Вот и все «рациональное зерно» фричевского вульгаризма, из которого вымахали спорые побеги дальнейших рассуждений последователя Фриче в Белоруссии, который заявлял: «Мы привели довольно длинную цитату из труда В. Фриче, опубликованного после его смерти, потому что она не только выявляет генезис искусства-литературы, его классовую обусловленность, но она одновременно ясно формулирует социальную функцию литературы. Это основное методологическое положение поможет нам вскрыть классовую обусловленность, классовые сущность и функцию в процессе классовой борьбы литературного стиля в белорусской литературе, как и каждого отдельно взятого писателя». И так, по «надстройке» — это значит по литературе — узнавать классовое «я» автора, выявлять классовую обусловленность литературного произведения, в котором проявляется «я», проявляется класс, к которому «я» принадлежит, ибо само это «я» может функционировать только как представитель класса. «Я» — порождение класса, и оно в силу этого не может избежать того, чтобы не защищать интересы своего класса, выражает классовые интересы только этого класса. Все очень просто, логично, ясно. Бэнде готов делать тотальный пересмотр всей белорусской литературы, и он начнет его, конечно же, с правофланговых — с Купалы и Коласа…
Купала, однако, январский номер «Маладняка» за 1930 год до конца еще не дочитал. Купала читает в нем еще и статью Бэнде — теоретическую, об отношении к буржуазным спецам. «Что за проблему спецов вздумал ставить этот человек в 1930 году? — удивляется Купала. — Сейчас же не 1917-й и не восемнадцатый год?!» Бэнде же представляет ситуацию в белорусской советской литературе так, будто в ней все эти дореволюционные старые писатели, разные попутчики (крестьянские и некрестьянские) и не думали принимать социалистической революции, все ждут, кто кого, и все игнорируют пролетарскую литературу так же, как буржуазные спецы игнорировали молодой советский строй, рождавшийся в Октябре. Сидят молчат. Чего молчат? Почему молчат? II почему это им так долго верят? Вывод Бэнде грозен: «Отсекать!..»
О, здесь Купала уже почувствовал: Бэнде не шуточки. Это не выпад какого-то там доморощенного вульгаризатора наподобие Городни, который не так давно поддел Купалу вместе с Владимиром Жилкой очень прозрачным намеком, что Жилка, как «необуржуазный» поэт, находящий для себя возможность выполнять социальный заказ нэпманов, попов, кулаков, корчмарей», при этом отталкивается от Купалы, берет эпиграфом строки из купаловских «Поезжан». У Городни была инсинуация, и только здесь, у главного критика БелАППа, теория: Купала — «спец», который умолк; в 1927 году ни одного стихотворения; 1928 год — до декабря опять ни одного. В декабре написал два и два в конце двадцать девятого. Неохотно приглашает Купала муз в дом под тополем! Он, Бэнде, разберется, какие классовые корни молчания у этого тополя над домом молчуна?! Не разобрались другие, он разберется!..
Революция, происшедшая в стране, была великой пролетарской. Отсюда зачастую — прямолинейные выводы: только пролетарское есть великое, только пролетарское — революционно, а новая литература, которую рождает новое время, должна быть только пролетарской — литературой передового класса пролетариата, о пролетариате, для пролетариата. Кто первый пролетарский писатель? Алексей Максимович Горький. А в Белоруссии? Тот, кто пишет о пролетариате, кто сам вышел из пролетариата. И первым пролетарским белорусским писателем объявляется Тишка Гартный, ведь он и кожевником был, и землекопом в своем родном местечке Копыле, опять кожевником в Сморгони, рабочим в Риге и на петербургском заводе «Вулкан». Тишка Гартный — белорусский Горький! А первый белорусский пролетарский поэт,
