бы он ни решил.
На титульном листе поэтического сборника «Эстафета» со стихами из цикла «Прародина» Кнут сделал Еве как нельзя более многозначительную надпись: «На палестинском перекрестке» — и вернулся с Леей в Париж.
Там в новый 1949 год Кнут сказал Лее: «В будущем году в Иерусалиме!» Она истолковала эти слова буквально, и Кнут начал торопить Еву, чтобы она нашла в Израиле съемщика на его парижскую квартиру, но при условии, что через год нужно будет ее освободить. Видимо, Кнут хотел сохранить путь к отступлению.
В Париже Кнута несколько раз встречал его давний знакомый Андрей Седых, живший теперь в США.
«Говорили об Ариадне, о страшных годах. Кнут принес свою новую книгу „Избранные стихи“, в которой собрал все лучшее, что написал (…) Побывал он в Израиле, собирался туда вернуться. И мы, считавшие себя старыми парижанами, с удивлением признались друг другу, что Париж стал чужим (…) На последнее наше свидание в Париже он пришел не один. С ним была совсем молоденькая женщина, почти подросток, с бледным, прозрачным лицом. И со смущенной улыбкой Довид сказал, что это — его жена, актриса и они едут вместе в Израиль. Кнут был из тех людей, которые абсолютно не выносят одиночества и страшатся безлюбия. Жизнь продолжалась. Он очень торопился жить» [659].
«Избранные стихи» Кнута выпустили его друзья. Корректуру держал Шура Гингер, а обложку и заставки сделал маленький Шапиро.
Перед отъездом в Израиль Кнут зашел попрощаться к Бунину и услышал от него: «Возьмите меня с собой» [660]. Бунин вспомнил, как много лет назад приехал на Святую землю, вспомнил, что после этой поездки написал несколько рассказов и стихотворений, в числе которых «Гробница Рахели». А его жена, милейшая и всеми любимая Вера Николаевна, просияв от воспоминаний, воскликнула: «Нет, серьезно, возьмите нас с собой!».
* * *
Н. Берберова ошибочно написала, что Кнут со всеми пятью детьми уехал в Израиль. На самом деле сын Кнута от первого брака — Даниэль Фиксман — остался в Париже, и там же остались обе дочери Ариадны от первого брака. Бетти только год спустя переехала в Израиль со своей семьей. А Кнут репатриировался в Израиль только с Леей и шестилетним Йоси. Они приехали туда в первых числах октября 1949 года на корабле «Негба».
От путешествия на этом корабле у Йоси остались три самых сильных воспоминания. Во-первых, высокая мачта. Во-вторых, кок, которого он называл «дядя Торт» за то, что тот давал ему кусочки торта. Да, и еще одно. Папа рассказывал ему историю из ТАНАХа о том, как Бог рассек перед евреями море, и он, Йоси, с нетерпением ждет, чтобы Бог опять рассек море и спас его от качки.
Первый месяц Кнут, Лея и Йоси жили в Тель-Авиве у Леиной двоюродной сестры, которая сдала им сарай. Потом Кнут решил, что они поселятся в киббуце, где у них не будет бытовых забот. Но главное — он станет участником самого грандиозного социального эксперимента двадцатого века.
Вначале Кнут попытался попасть в киббуц Гева, где жили и сын Эли, и знакомые. Но туда его не приняли, и он поехал в расположенный рядом с озером Киннерет киббуц Афиким, памятный ему еще со времени его первого визита в Эрец-Исраэль. Там на него заполнили анкету (Давид Фиксман, сын Mеиpa и Хаи, писатель, образование высшее, женат, сын Йосеф, иврит знает плохо, прибыл в киббуц 27 ноября 1949 года) и приняли с испытательным сроком.
Через полгода для Кнута закончился этот самый грандиозный социальный эксперимент двадцатого века. Испытательного срока он не прошел. По словам Леи, из-за того, что у него была репутация ревизиониста, близкого к ЛЕХИ. Не помогли ходатайства ведущих актеров «Габимы» — Ханы Ровиной и Аарона Мескина [661], знакомых с Кнутом еще с 1937 года.
После Афиким был ульпан [662] («тюльпан», как шутил Кнут) в Кирьят-Моцкине, откуда он написал в Париж Гингеру: «Мы с Леей (…) уже изрядно болтаем на иврите (…) Она скоро начнет играть в „Габиме“» [663].
По поводу иврита Йоси вспоминает: «Дома мы говорили по-французски, хотя папа начал переходить на иврит, настаивал, чтобы и мы говорили на иврите. Он очень старался говорить правильно. По субботам читал „киддуш“ [664], выговаривая каждую букву» [665].
А Лея выучила иврит настолько, что ее действительно взяли в «Габиму». В сезоне 1951/1952 года она получила роли в «Женитьбе Фигаро» Бомарше [666] и в «Доме Бернарды Альбы» Лорки [667]. Встал вопрос о переезде в Тель-Авив, да и Кнуту важно было находиться в городе, где жила и творила чуть ли не вся израильская литературно-артистическая богема.
Виднейшие израильские поэты-выходцы из России Авраам Шлионский, Лея Гольдберг, Натан Альтерман, тоже помнившие Кнута еще с 1937 года, откликнулись на просьбу о переводе его стихов на иврит. Кнут полагал, что может получиться целый сборник. Но сборник не получился.
Ему устроили несколько литературных вечеров. Два-три раза он сходил в тель-авивское кафе «Касит» [668], где собиралась богема, но почувствовал себя чужим. К тому же больше десяти лет он не писал ни строчки. Обсуждать чужие стихи? Этим он насытился по горло еще в юности. Сейчас надо было как-то зарабатывать на жизнь, найти крышу над головой.
Работа Леи в конце концов позволила взять в банке ссуду, Кнут купил под Тель-Авивом маленькую квартирку в двухэтажном доме и почти сразу отдал Йоси в интернат в Бет-Шемеш.
«Лея хотела, чтобы я жил с ними, но папа сказал: „С чего это вдруг он будет с нами!“ Почему он так сказал? Папа был эгоцентриком, и сейчас я понимаю, как хорошо, что я не рос у него в доме. С другой стороны, ему было ужасно трудно не только материально. В Израиле люди не знали, кто такой Довид Кнут», — вспоминает Йоси.
А когда Йоси был еще маленьким, он написал о своей маме:
И у меня была мама,
Как и у всех детей,
Но маму мою убили,
И совсем ничего я не помню о ней.
С той далекой поры утекло много дней,
Ничего не осталось от мамы моей. [669]
* * *
У всех соседей, многие из которых пережили Катастрофу, были маленькие приусадебные участки. Квартиру напротив занимал литератор Марек Дворжецкий. «Мы жили дверь в дверь, — вспоминал он. — И наши участки тоже были рядом. Целый день Кнут работал
