предъявить университетский диплом или сдать экзамен экстерном. Программа включала основы всех наук, преподаваемых в высших учебных заведениях, кроме медицины, и выдача аттестатов возлагалась правительством на университеты.
Этим законом остались недовольны не только чиновники, но и часть интеллигенции, в большинстве своем дворянского происхождения. Николай Михайлович Карамзин жаловался: «Доселе в самых просвещенных государствах от чиновников требовались только необходимые для их службы знания: науки инженерной от инженера, законоведения от судьи и проч. У нас председатель Гражданской палаты обязан знать Гомера и Феокрита, секретарь сенатский — свойства оксигена и всех газов, вице-губернатор — пифагорову фигуру, надзиратель в доме сумасшедших — римское право, или умрут коллежскими и титулярными советниками. Ни сорокалетняя деятельность государственная, ни важные заслуги не освобождают от долга узнать вещи, совсем для нас чуждые и бесполезные».
Цель и целесообразность принятия подобного указа — очевидна. Управленец должен быть грамотным и образованным, иначе он не сможет достойно исполнять свои обязанности. Но складывалась довольно щекотливая ситуация: среди принимающих экзамен университетских профессоров мало дворян и много разночинцев. Теперь именно они должны определять, может ли дворянин подняться выше по служебной лестнице.
О Сперанском пустили не мало сплетен: его называли масоном, иллюминатом [46], говорили, что Наполеон обещал ему польскую корону за ослабление России (Сперанский сказал на это, «что за корону все же не так обидно продать отечество, как за деньги»). По поводу этих обвинений Сперанский писал Александру в феврале 1811 г., за год до своего падения: «В течение одного года я попеременно был мартинистом, поборником масонства, защитником вольности, гонителем рабства и сделался, наконец, записным иллюминатом. Толпа подьячих преследовала меня за указ 6 августа эпиграммами и карикатурами. Другая такая же толпа вельмож со всею их свитою, с женами и детьми, меня, заключенного в моем кабинете, одного, без всяких связей, меня ни по роду моему ни по имуществу не принадлежащего к их сословию, целыми родами преследует как опасного уновителя».
Эти нелепые светские сплетни не возымели бы никакого действия, если бы Александр был уверен во взятом им курсе. Но в ситуации близкой войны с Наполеоном (а никто не сомневался, что мирная передышка продлится не долго) глобальные реформы, даже «щадящие», которые предлагал Сперанский во «Введение к уложению государственных законов», все еще слишком опасны.
17 марта 1812 г. император вызывает Сперанского в Зимний дворец и объявляет ему об отстранении от должности, по-видимому, для Михаила Михайловиче это известие оказалось большой неожиданностью. Историк, специалист по эпохе Александра I Андрей Зорин пишет: «По сути дела, Александру пришлось сдать Сперанского. Он уволил его без объяснения, сказав лишь: “По известной тебе причине”. Опубликованы многословные письма Сперанского Александру, в которых он пытается понять, в чем же причина немилости государя, и заодно оправдаться… Про последний разговор Александра со Сперанским ходило много легенд. Якобы император сказал ему, что он должен удалить Сперанского, потому что иначе ему не дадут денег: что это могло значить в условиях абсолютной монархии — понять трудно. Говорили, что, объявив Сперанскому об отставке, Александр обнял его и заплакал: он вообще был легок на слезу. Одним он потом рассказывал, что у него отняли Сперанского и ему пришлось принести жертву. Другим — что разоблачил измену и даже намеревался расстрелять предателя. Третьим объяснял, что не верит доносам и, если бы его не вынуждал недостаток времени перед войной, он бы потратил год на подробное изучение обвинений. Скорее всего, Александр не подозревал Сперанского в предательстве, иначе он вряд ли бы затем вернул его к государственной службе и сделал бы пензенским губернатором и губернатором Сибири. Отставка Сперанского была политическим жестом, демонстративным принесением жертвы общественному мнению, и он сильно укрепил популярность Александра перед войной».
Михаил Михайлович официально обвинен в тайных сношениях с французским послом (Сперанский действительно переписывался с ним, но вполне легально по поручению Александра). Дома его уже ждал министр полиции Балашов с предписанием покинуть столицу. Свет ликовал. Варвара Ивановна Бакунина, жена Михаила Михайловича Бакунина, санкт-петербургского гражданского губернатора, в те дни записывает в дневнике: «Велик день для отечества и нас всех — 17-й день марта! Бог ознаменовал милость свою на нас, паки к нам обратился и враги наши пали. Открыто преступление в России необычайное: измена и предательство. Неизвестны еще всем ни как открылось злоумышление, ни какия точно были намерения и каким образом должны были приведены быть в действие. До́лжно просто полагать, что Сперанский намерен был предать отечество и Государя врагу нашему. Уверяют, что в то же время хотел возжечь бунт вдруг во всех пределах России и, дав вольность крестьянам, вручить им оружие на истребление дворян. Изверг, не по доблести возвышенный, хотел доверенность Государя обратить ему на погибель. Магницкий, наперсник его и сотрудник, в тот же день сослан… 17-го ввечеру Сперанский был призван к Государю, который, как уверяют, долго его увещевал, надеясь и ожидая признания, но тщетно: ожесточенный изменник твердо уверял о своей невинности, наконец, уличенный доказательствами, кои были в руках Государя, бросился к ногам его и рыдал горько, от страху ли то было или досады, что открылось, или от раскаяния — Богу одному известно. После сего разговора был он отправлен с полицейским чиновником, как говорят, в Нижний, Магницкий — в Вологду».
Тезка Сперанского Михаил Леонтьевич Магницкий, один из друзей, единомышленников и ближайших сподвижников Сперанского, работавший под его началом в «экспедиции государственного благоустройства», а затем Департамента законов, теперь разделил с ним опалу.
Александру тяжело далось это решение. Его близкий друг князь Александр Николаевич Голицын вспоминает, что застал императора очень мрачным и спросил, не болен ли он. Александр ответил: «Если бы у тебя отсекли руки, верно, кричал бы и жаловался, что тебе больно. У меня в прошлую ночь отняли Сперанского, а он был моей правой рукой».
Однако вскоре Александр обрел новую «правую руку», и этот человек не похож ни на его «молодых друзей», ни на Сперанского. Они были знакомы давно. Можно сказать, Александр получил этого друга по наследству от своего отца.
Однажды в Гатчине, где Павел, еще великий князь, находился в почетной ссылке, отлученный от Двора матери, опасался, что та передаст корону через его голову любимому внуку Александру, и срывал злобу, без устали гоняя по плацу перед дворцом солдат, произошел такой случай. По окончании смотра на дворцовой площади Павел Петрович удалился, забыв отдать команду разойтись. Батальоны постояли-постояли некоторое время, а потом офицеры отдали приказ возвращаться в казармы. Все, кроме одного. Артиллерийская батарея так и осталась на плацу со своим
