Ознакомительная версия.
Несмотря на свое положение жениха, несмотря на заботы об устроении своей личной жизни, Пушкин живейшим образом интересовался политическими событиями в Европе. Эти его интересы отразились в письмах, которые он писал Е. М. Хитрово. Иронизируя над равнодушием к политике завсегдатаев Английского клуба[937], Пушкин пишет своей приятельнице[938]: «И среди этих-то орангутангов я принужден жить в самое интересное время нашего века!..» Поэт благодарит Елизавету Михайловну за политическую информацию и просит о дальнейших сведениях. «Мне смертельно хочется прочесть речь Шатобриана[939] в защиту герцога Бордосского[940]», — пишет Пушкин, заинтересованный в ней, очевидно, как писатель и не менее того как историк. Речь Шатобриана, произнесенная им в палате пэров[941] 7 августа, была встречена с восхищением не только его политическими друзьями, но и врагами. Все восторженно отзывались об ее благородстве, последовательности и блестящей форме. Шатобриан не сочувствовал возведению на трон короля-мещанина и оставался ревнителем наследственной монархии, однако все помнили его независимость. Недаром в июльские дни революционеры носили его на руках, как знамя, с криками: «Да здравствует свобода печати!..» По поводу его речи Пушкин пишет: «Для него это был еще один прекрасный момент…» Стихи «Парижанка»[942], сочиненные Делавинем, не нравятся Пушкину: «Парижанка» не стоит «Марcельезы»[943]. Это водевильные куплеты», — замечает поэт презрительно.
Но личная жизнь Пушкина, такая запутанная в эти дни, затягивала его в свои сети, и поэт тосковал, предчувствуя, что скоро будет конец его свободе, этому легкому призраку вольности, которым он жил. Ему захотелось остаться одному, припомнить годы, ушедшие безвозвратно, припомнить детство. Он неожиданно для всех уехал в Звенигородский уезд, в подмосковное Захарово, где он жил мальчиком двадцать лет тому назад. Он там нашел Марью[944], дочку покойной няни Арины Родионовны. Уже после смерти поэта эта старуха Марья рассказывала посетившему сельцо Захарово поклоннику поэта: «Приезжал он ко мне сам, перед тем как вздумал жениться. Я, говорит, Марья, невесту сосватал, жениться хочу… И приехал это прямо не по большой дороге, а задами, другому бы оттуда не приехать: куда он поедет? — в воду на дно! А он знал… Уж оброс это волосками тут (показывая на щеки); вот в этой избе у меня сидел… Хлеб уж убрали, так это под осень, надо быть, он приезжал-то… Я сижу, смотрю, — тройка! Я эдак… А он уже ко мне в избу-то и бежит… Чем, мол, вас, батюшка, угощать я стану? Сем, мол, яишенку сделаю? — Ну сделай, Марья. Пока он пошел это по саду, я ему яишенку-то и сварила. Он пришел, покушал… Все наше решилося, говорит, Марья; все, говорит, поломали, все заросло! Побыл еще часика два, — прощай, говорит, Марья, приходи ко мне в Москву[945]! А я, говорит, к тебе еще побываю. Сели и уехали…»
Вернувшись из Захарова, Пушкин опять попал в суету своей московской жизни. После какого-то бала Наталья Ивановна устроила ему сцену. Пушкин был вне себя от гнева. Он готов был истолковать эту выходку будущей тещи как повод для расторжения свадьбы. А ему в это время надо было ехать в Нижегородскую губернию, в Болдино, чтобы принять выделенную ему отцом Кистеневку[946]. «Я уезжаю, рассорившись с г-жою Гончаровой», — писал он своей приятельнице В. Ф. Вяземской[947]. Далее в том же письме он сообщает ей: «Я не знаю еще, расстроилась ли моя женитьба, но повод для этого налицо, и я оставил дверь раскрытою настежь» («J'ai laisse la porte toute grande ouverte»). 31 августа Пушкин послал письмо П. А. Плетневу, выразительное и откровенное: «Милый мой, расскажу тебе все, что у меня на душе: грустно, тоска, тоска. Жизнь жениха тридцатилетнего хуже 30-ти лет жизни игрока. Дела будущей тещи моей расстроены. Свадьба моя отлагается день ото дня далее. Между тем я хладею, думаю о заботах женатого человека, о прелести холостой жизни. К тому же московские сплетни доходят до ушей невесты и ее матери — отселе размолвки, колкие обиняки, ненадежные примирения — словом, если я не несчастлив, по крайней мере не счастлив. Осень подходит. Это любимое мое время — здоровье мое обыкновенно крепнет — пора моих литературных работ настает, а я должен хлопотать о приданом да о свадьбе, которую сыграем Бог весть когда. Все это не очень утешно. Еду в деревню, Бог весть, буду ли там иметь время заниматься и душевное спокойствие, без которого ничего не произведешь, кроме эпиграмм на Каченовского. Так-то, душа моя. От добра добра не ищут. Черт меня догадал бредить о счастии, как будто я для него создан…»
По-видимому, у Пушкина явилась надежда, что свадьба его расстроится. Он не только ничего не сделал, чтобы восстановить согласие, но послал невесте письмо[948] с прямым предложением порвать их отношения.
«Я отправляюсь в Нижний без уверенности в своей судьбе. Если ваша мать решилась расторгнуть нашу свадьбу и вы согласны повиноваться ей, я подпишусь подо всеми мотивами, какие ей будет угодно привести своему решению, даже и в том случае, если они будут настолько основательны, как сцена, сделанная ею мне вчера, и оскорбления, которыми ей угодно было меня осыпать. Может быть, она права, и я был не прав, думая одну минуту, что я был создан для счастья. Во всяком случае, вы совершенно свободны: что же до меня, то я даю вам честное слово принадлежать только вам или никогда не жениться».
1 сентября Пушкин выехал из Москвы. Там, в деревне, ждала его осень, Болдинская осень 1830 года.
Деревня Болдино представляла собою последнее поместье, уцелевшее из обширных нижегородских владений господ Пушкиных. Беспечность и расточительность этих помещиков были удивительны. Господа Пушкины даже не заглядывали в эти имения, предоставляя их разорять своим управителям, которые обманывали хозяев и грабили крестьян. В Болдине было пятьсот крестьянских «душ». Их разорял управитель Калашников, отец той самой Оли, которую Пушкин так «неосторожно обрюхатил» в Михайловском. Она была теперь замужем за каким-то маленьким чиновником, жившим где-то недалеко от Болдина. Ольга Михайловна Калашникова осталась жива, не покончила с собою, как дочь мельника в пушкинской «Русалке»[949]. Неизвестна судьба ребенка, а ее судьба была, по-видимому, невеселой, хотя Ольга Михайловна была теперь свободной и даже попала в положение хозяйки, владевшей несколькими крепостными душами. В ее письме к Пушкину от 21 февраля 1833 года, единственном ее письме, нам известном, она сама называет своего мужа «пьяницей и самой развратной жизни человеком». Она хлопочет в этом письме за своего отца, просит Александра Сергеевича заступиться за него перед Сергеем Львовичем, который все пишет гневные письма… От этого письма веет тоскою грязной захолустной жизни. Муж-чиновник уже не служит, живет при тесте, ничего не делая, а сама несчастная Ольга Михайловна опять брюхата и просит Александра Сергеевича крестить будущего младенца, «если его милости будет непротивно».
Ознакомительная версия.
