К октябрю первое возбуждение от работы в студии прошло, и Фицджеральд сообщил Оберу, что ему хотелось бы попробовать написать собственный сценарий, чтобы «дать шире развернуться своему интеллекту». После нескольких недель труда над «Американцем в Оксфорде» его переключили на работу над «Тремя товарищами» Ремарка. Материал ему понравился, но он не мог выносить бесконечных совещаний сценаристов, на которых, как он однажды заметил, «индивидуальность стиралась во имя обеспечения неизбежно равнодушного сотрудничества». Он был расстроен также тем, что в соавторы ему достался Тэд Парамор. По словам Фицджеральда, Парамор все еще строил диалог, подражая Оуэну Уистеру,[173] — в уста немецкого сержанта он мог вложить такое восклицание, как «Разрази меня гром!».
Но когда Фицджеральд услышал, что основным автором сценария будет все же он, его настроение поднялось. Перед Рождеством он делился своей радостью с женой Обера: «Мне здесь нравится. Работа доставляет удовольствие, если ее освоить, а это можно сделать, лишь прокорпев здесь года три. Но стоит тебе утвердиться — сперва, написать сценарий, затем стать автором нашумевшего фильма и, наконец, получить «Оскара», — и ты можешь рассчитывать на нее до конца жизни… и знать, что на свете есть уголок, где тебя накормят, не попросив даже помыть после себя посуду. Однако до тех пор, пока мы не переступим через эти три ступени, нам, голливудским писакам, приходится здорово попотеть. Может быть, это звучит цинично, хотя я отнюдь не настроен на циничный лад. Мне приятно, что сценарий выйдет под моим именем, и я искренне надеюсь, что фильм окажется удачным».
Его будущее выглядело совсем заманчиво, когда МГМ возобновила с ним контракт еще на год с окладом 1250 долларов в неделю. Но в январе продюсер Джо Манкевиц так перекроил сценарий «Трех товарищей», что в нем почти ничего не осталось от написанного Фицджеральдом. Манкевицу понравилась обрисовка Скоттом героев и обстановки, а вот диалог он счел слишком витиеватым и многословным. По его мнению, это был продукт романиста, отнюдь не сценариста. Предложенные Фицджеральдом сцены нереального также показались ему излишними. Например, когда один из трех друзей звонил по телефону любимой, по сценарию телефонную линию на коммутаторе отеля должен был включить амур. «И как же вы собираетесь снимать эту сцену! — съязвил кто-то по этому поводу.
Фицджеральд пришел в отчаяние от того, что этот кровью сердца написанный — иначе он писать не мог — сценарий на такую требующую деликатного обращения тему оказался изуродованным. «Тридцать семь страниц, или одна треть, — мои, — писал он на полях исправленной Манкевицем рукописи, — но из сценария убраны все нюансы, вся музыка». «Сказать, что я разочарован, — жаловался он в письме своему обидчику, — значило бы выразиться слишком мягко. В течение девятнадцати лет я писал книги, которыми зачитывалась публика, и считался одним из лучших создателей диалога… У вас за плечами большой опыт, но вы произвольно и бездушно искромсали сценарий… Мне больно видеть, как плод многомесячных трудов ума и сердца оказался перечеркнут наспех проделанной в течение недели работой. Я полагаю, вы достаточно великодушны, чтобы попять смысл этого письма; это отчаянный призыв к тому, чтобы сохранить в сценарии тележку цветочницы, доставку пианино, эпизод на балконе, маникюршу — все, что так естественно и дышит новизной. Признайтесь, Джо, разве продюсеры не могут ошибаться? Я хороший писатель, и к тому же искренний. Я полагал, что вы отнесетесь к моей работе с пониманием».
Отдаленный от Зельды целым континентом и жизнью, которую он не мог с ней разделить, Фицджеральд регулярно забирал ее из клиники, чтобы где-нибудь вместе отдохнуть — в Чарлстоне в сентябре, в Майами на Рождество. Ее состояние улучшилось настолько, что, как полагали врачи, она могла время от времени навещать свою мать в Монтгомери. В Фицджеральде теплилась надежда на чудо, которое позволит ей обойтись без его помощи «Безусловно, — отчаявшись, писал он ее лечащему врачу, — иллюзии о том, что мы когда-нибудь снова сможем быть вместе, лучше оставить в стороне. Нас разделяет слишком глубокая бездна потерянного безвозвратно, и, когда вуаль, скрывающая это угасшее прошлое, упадет — за столом ли, или в постели, — никто не сможет перебросить мост через эту бездну. Поддерживающие это ушедшее чувство опоры рухнули навсегда.
И если произойдет чудо, я снова попытаюсь найти в этой жизни свой путь, и он будет отличаться от бесцельного блуждания по не принадлежащим мне квартирам со множеством закоулков. Но до тех пор, пока она беспомощна, я никогда не оставлю ее и даже не дам ей почувствовать себя покинутой».
Конец марта Фицджеральд провел с Зельдой и Скотти в Виргиния-Бич. Чтобы сбросить нервное напряжение, он напился, и Зельда, бродя по отелю, уверяла всех, что он опасный маньяк. После этого фиаско Скотт решил, что он уже ничем не может ей помочь. Он написал врачу Зельды, что снимает с себя «обязанности по присмотру за ней. Время, когда я мог это делать, прошло. Всякий раз, когда я вижу ее, со мной происходит что-то, что выставляет меня перед ней в худшем, а не в лучшем свете. Я всегда буду питать к ней жалость, смешанную с болью, неотступно преследующей меня, — болью за прекрасного ребенка, которого я когда-то любил и с которым был счастлив, как уже никогда не буду счастлив вновь».
После возвращения Фицджеральда в Голливуд Шийла убедила его поселиться в Малибу-Бич. За 200 долларов в месяц — вдвое меньше, чем он платил в «Саду аллаха», — он снял коттедж с четырьмя спальнями, солярием, столовой, верандой и небольшим садом. За домом присматривала цветная служанка, и Шийла проводила с ним все свободное от работы время. К своему большому удивлению, она обнаружила, что из принципа он никогда не купался и не загорал, хотя по вечерам иногда прогуливался по берегу и немного играл в пинг-понг. В любом случае, семейная жизнь пошла ему на пользу. Им обоим доставляло удовольствие готовить редкие блюда — суп из крабов или шоколадное суфле, — Фицджеральд, обладавший прихотливым и странным вкусом, ел их в обратном порядке.
Летом со Скотти произошла неприятность в школе Этель Уолкер. Фицджеральд ни на минуту не переставал думать о ней, и по мере того, как она становилась взрослой, его наставления становились все более предостерегающими. «Преждевременные необдуманные шаги, — предупреждал он ее, — обходятся ужасно дорого… Девушки, которых в наш каменный век называли «акселератками», в 16 лет испытывали то, что им полагалось узнать после брака. Попытка испытать все никогда легко не сходила с рук ни одному молодому человеку — такова уж логика жизни. Джиневре Кинг судьбой было предначертано оказаться исключенной из Вестовера, а твоей матери угаснуть в молодости».
