Однако хотя бы для того, чтобы загладить чудовищные потери, понесенные нами за морем во время войны, мы должны были выйти из нее с расширенной хозяйственной базой, ибо в наш век, по выражению англичан, большой непрерывно становится больше, а малый – меньше. Укрепление довоенной экономической позиции Германии в Антверпене, освобождение родственной нам Фландрии от валлонско-французского чужеземного господства, недопущение англичан на побережье материка – такова была единственная материальная цель, которую я преследовал в войне; эту цель отнюдь нельзя назвать аннексионистской. Я уже не касаюсь стратегической точки зрения, согласно которой наше положение в водном треугольнике становилось безнадежным, коль скоро Англия вовлекала в сферу своего влияния Бельгию и Голландию и распространяла свое политическое могущество до самого Эмса.
Какой вред мог получиться оттого, что весь германский народ серьезно поставил бы себе целью освобождение фламандцев? Разве это было бы более безнравственно, чем новая аннексия французами германского Эльзаса? Притом мы оставили бы фламандцам их самостоятельность, в то время как французы не хотят предоставить эльзасцам даже самоуправления. Разница заключается только в том, что француз сообразно своему характеру считает господство своим естественным правом, тогда как немец охотно признает за ним это право и в то же время чувствует угрызения совести, если заходит речь о расширении его собственного влияния.
Наша цель должна была заключаться в том, чтобы сохранить экономическое процветание нашей страны, спасти наши исконные земли, лежащие по Рейну, от упадка, наши ганзейские города от превращения в простые английские фактории, а весь наш национальный организм – от удушения, уготовленного ему Англией, и восстановить обрушившееся здание нашего искусственного положения в мире. Но такой конец войны, который сохранял позиции Англии на Маасе и на Шельде, означал для нас, как и для всей неразумной, разъединенной континентальной Европы, конец свободы и благосостояния; такой конец можно было допустить лишь после исчерпания всех возможностей добиться лучшего исхода.
Нейтралитет же Бельгии после войны стал невозможен точно так же, как его собственно не существовало с 1905 года. Бельгия и Голландия питались соками Германии, будучи отдушинами нашей экономической системы. В наших интересах было предоставить им возможность свободного процветания, в то время как Англия желала использовать их качестве предмостных укреплений.
Правительство должно было подобно Ллойд-Джорджу и Клемансо указать народу внешнюю цель войны также и для того, чтобы отвлечь его от внутренней гражданской борьбы из-за реформ, которые в разбитой Германии все равно не смогли бы осчастливить ни одну партию. Правительство должно было научить народ видеть основное и оставлять в стороне второстепенное.
С самого начала войны мне было ясно, что вероятным последствием поражения явится революция, хотя я никогда не считал возможным, что найдутся немцы, которые еще до заключения мира поддадутся соблазну бросить и выдать все внешнему врагу. Были и другие лица, мрачно смотревшие на нашу внутреннюю и внешнюю политику, которая вела в пропасть; уже в 1915 году кронпринц спрашивал меня, верю ли я в то, что ему когда-либо доведется управлять страной. С падением же старого государства должна была погибнуть также и сила германского народа, ибо последний никогда не был способен достигнуть благополучия твердого руководства. Ему нужно было прусско-германское государство. Его ангелом-хранителем была традиция Фридриха Великого и Бисмарка. Ибо нашему народу недостает такого политического гения, каким проникнуты, например, французы.
Мы имели сильную монархию, ибо история научила германский народ, что без такой монархии он не сможет существовать в столь опасном положении, как его. Но в момент самой острой опасности мы уничтожили эту монархию, между тем как наши враги вступили на противоположный путь строжайшей концентрации власти. Таким образом, мы потеряли не только преимущество единого руководства, которым еще обладали в начале войны. К нашему недостатку материальных сил мы добавили еще духовную и моральную слабость; ибо в последнем году войны мы противопоставили таким диктаторам, как Вильсон, Ллойд-Джордж и Клемансо, такого усталого дряхлеющего человека, как Гертлинг, и в конце концов допустили, чтобы вожди партий, стремившихся только к разрушению, поделили между собой власть.
Внутренняя крепость народа связана с наличием возможности развивать его свободные силы за пределами страны. Немцы, которые внутри страны обратили эти силы против самих себя, тем самым положили начало новому периоду упадка, а бедный народ, потерявший благосостояние, достоинство и великое мировоззрение, должен утешаться печальным зрелищем борьбы демагогов за «власть».
С какой бы точки зрения мы ни стали смотреть на этот вопрос, народ должен был, чтобы спасти себя от неизмеримого несчастья, глубоко проникнуться ясным сознанием угрожавших ему страданий и героической верностью по отношению к государственным традициям. Тогда мы смогли бы держаться так же долго, как французы, а германскому народу не пришлось бы переносить тех физических и нравственных испытаний и унижений, на которые обрекла его со времени внутреннего краха собственная слабость.
Непонимание вышеизложенной точки зрения и хроническая методическая ошибка, которую допускали правительство и демократия в вопросе о достижении мира, нашли самое вредное выражение в мирной резолюции от июля 1917 года. Мне сразу стало ясно, что эту резолюцию сочтут признаком того, что наши нервы не выдержали, а это необычайно снизит наши шансы как на скорое заключение мира, основанного на отказе от аннексий, так и на дальнейшее успешное продолжение войны. Если Англия и была когда-либо склонна закончить войну на основе соглашения сторон, то после этого доказательства нашей моральной и политической непрочности известная фраза Ллойд-Джорджа о том, что Англии незачем добиваться мира, основанного на взаимных уступках, так как мы с готовностью заключим его при любых обстоятельствах, удвоила свое значение. Для того же чтобы достигнуть сепаратного мира с Россией, нужно было идти совсем не по тому пути, который мы избрали.
Если при таком положении еще можно было питать какую-то надежду на спасение – эта надежда в то время не могла уже быть велика, то следовало предпринять попытку вызвать в немецком народе национальное контрдвижение, которое показало бы загранице, что сила сопротивляемости Германии не иссякла, обеспечило бы правительству поддержку в проведении сильной и умной политики и, наконец, помешало бы ему вновь соскользнуть на наклонную плоскость официальных предложений мира. Таковы причины, приведшие генерал-губернатора Каппа и ряд восточно-прусских деятелей, принадлежавших к самым различным партиям, к созданию германской отечественной партии. Первая из поставленных целей – воздействие на заграницу – несомненно была достигнута развертыванием этого движения в общенациональном масштабе. Однако германское правительство совершенно не поняло, каким мощным орудием могла явиться в его руках отечественная партия. Оно не решилось сыграть на этом движении и, напротив, сделало все возможное, чтобы воспрепятствовать его развитию. Подобное поведение было предписано ему отцами резолюции о мире, немедленно перешедшими в контрнаступление; стремясь доказать свою правоту, они развернули хорошо организованную лживую кампанию, чтобы приписать отечественной партии внутриполитические цели и обвинить ее в реакционности.
