Когда весной 1942 года я передиктовывал свои дневники с блокнотов, я не оставил в них и следа этого эпизода. Наверное, сделал это из молодого самолюбия - не хотел вспоминать о неудавшейся затее с полетом на Плоешти.
* * *
В дневнике ни слова не сказано об одном хорошо запомнившемся мне эпизоде, который произошел после того, как Халип улетел в Москву.
Я узнал в штабе 51-й армии о налетах наших ночных бомбардировщиков на Плоешти и о том, что они базируются здесь, в Крыму. Бомбардировщиками командовал полковник В. А. Судец, впоследствии маршал авиации.
Явившись к нему, я попросил взять меня, как корреспондента "Красной звезды", на один из ночных бомбардировщиков, чтобы я, вернувшись, смог написать об их действиях.
Судец отказал мне, и довольно строго. Я стал настаивать. Тогда он заявил, что в этих полетах рассчитан каждый килограмм загрузки и брать лишних людей вместо бомб и бензина он не будет. А если я все-таки желаю лететь, он даст мне возможность окончить шестинедельные курсы и после этого летать бортстрелком.
Я понял, что это предложение - ироническая форма отказа, и, не желая отступать, вытащил имевшуюся у меня на крайние случаи бумагу за подписью Мехлиса о необходимости оказывать мне содействие.
Однако, к моему удивлению, эта бумага не только не произвела на упрямого полковника ожидаемого мною впечатления, а, наоборот, разозлила его.
Он сердито вернул мне ее, сказав нечто по тому времени уж и вовсе для меня неожиданное, вроде того, чтобы я шел вместе со своей бумагой куда подальше, бомбардировщиками здесь командует он, и я могу ехать и жаловаться на него хоть самому Мехлису... Закончив разговор вполне официальной фразой "вы".
* * *
...Я прождал Халипа в Симферополе два лишних дня. Написал для газеты стихотворение "Слово моряка" и передал его по телеграфу. А потом одно за другим написал несколько лирических стихотворений. На исходе четвертых суток, оставив редакции "Красного Крыма" записку, что уезжаю, я в последний раз отправился встречать Халипа, решив: если он не прилетит и сегодня, прямо с аэродрома ехать в Севастополь, а оттуда в Одессу. Пусть догоняет. В Крыму было абсолютно нечего делать. Казалось стыдным сидеть здесь. Но Халип прилетел этим самолетом, и мы отправились в Севастополь вдвоем.
По дороге Халип рассказал мне, что в Москве уже напечатано два моих материала и пошли его снимки. Ортенберг считает, что мы правильно сделали, что быстро съездили и вернулись, теперь нам нужно снова ехать в Одессу, но перед этим есть еще одно задание - побывать в Севастополе на одной из отличившихся подводных лодок и сделать о ней статью со снимками.
Боясь, что с чужих слов у меня ничего путного не получится, я решил, что надо попробовать сходить на подводной лодке самому. Вечером, приехав в Севастополь, мы с Халином пошли к начальнику штаба флота контр-адмиралу Елисееву.
Выслушав меня, он ответил, что один не может это решить, Должен доложить командующему флотом вице-адмиралу Октябрьскому. Вышел на пять минут и, вернувшись, сказал, что вице-адмирал разрешает. И что я должен завтра с утра еще раз явиться сюда один для дальнейшего уточнения. При этом заранее помня, что подводное плавание будет длиться суток двадцать пять.
Халип яростно пихнул меня под столом ногой, но отступать было уже некуда, хотя я, честно говоря, когда затевал это, почему-то думал, что плавание будет длиться суток двое, от силы трое. Но взялся за гуж - не говори, что не дюж. И я с некоторой запинкой сказал: "Ну что же, двадцать пять так двадцать пять". Мы вышли от Елисеева и до поздней ночи сидели и пили чай вместе с братьями писателями из "Красного черноморца" Сашиным, Длигачем, Ивичем, Гайдовским в круглом садике Севастопольского Дома флота. Потом к нам присоединился еще один наш коллега и, сидя с нами на скамейке под звездами в эту прекрасную южную ночь, начал шумно рассказывать свои бесконечные боевые эпизоды. Как он воевал, как его обстреливали, как он обстреливал, как падали бомбы, как ему показалось, что его бросили, но как потом оказалось, что все в порядке, как они отступали, как стреляли пулеметы и били пушки. Все это было бесконечно длинно и ужасно. Я ненавидел его лютой ненавистью. Ночь была такая чудная; было так тепло и здорово, а он тут все жужжал и жужжал над ухом про свои боевые эпизоды, выедая всем нам печенку.
Отцепившись от него, мы ушли, и тут, оставшись наедине со мной, Халип устроил мне истерику за то, что я хочу пойти на двадцать пять суток в море, что это безобразие, что нас послали вместе и я не имею права от него отделяться. Если бы на пять дней, ладно, но на двадцать пять! Газета будет целых двадцать пять дней сидеть без материала с этого фронта.
Последнее было справедливо, и я в конце концов сказал, что когда завтра пойду к Елисееву, то попрошу его, если возможно, устроить меня в более короткое плавание.
Утром, собравшись с духом, я сказал адмиралу, что у нас на этом участке фронта больше нет ни одного корреспондента, что в крайнем случае я пойду на подводной лодке и на двадцать пять суток, но нет ли у них в виду какого-нибудь более короткого похода.
- Более короткого? - переспросил Елисеев. - Есть более короткий. Но...
Была длинная пауза, из которой я понял, что более короткий поход есть, но адмирал по каким-то своим соображениям не особенно склонен отправлять меня именно в этот поход. Он попросил меня подождать, куда-то вышел и, вернувшись, сказал, что есть поход на шесть-семь дней, но он бы все-таки советовал мне, если у меня есть возможность, пойти в двадцатипятидневное плавание.
Я ответил, что рад бы, но газета...
- Хорошо, - сказал он. - Пойдете на семь дней.
И послал меня к одному из своих помощников, который назовет мне час и место, куда я должен явиться.
- Рекомендую вам даже в вашей среде не сообщать, что вы идете на подводной лодке. И когда - тем более, - прощаясь, сказал мне Елисеев.
Я зашел к комиссару штаба и договорился с ним, что Халипа возьмут на первое же судно, уходящее завтра в Одессу. Мы договорились с Яшей, что он отправится в Одессу дней на шесть и вернется примерно к тому же времени, что и я. А потом, когда мы передадим материалы, мы снова поедем вместе, смотря по обстановке - или еще раз в Одессу, или на Южный фронт, под Каховку.
Я просил его вести в Одессе кое-какие записи, чтобы, когда он вернется, вместе сделать по этим записям одни-два очерка, использовав, таким образом, все свои возможности, дав в газету материал и из Одессы, и с подводной лодки. Условились также никому не говорить, что я пойду на подводной лодке, сделав вид, что мы оба завтра отправляемся в Одессу.
Оставалось ждать завтрашнего дня. Вместе с ребятами из флотского театра мы пошли купаться. Море было теплое, с небольшой волной. Художественный руководитель театра Лифшиц, большой, красивый, еще молодой парень, сидя на берегу, развивал мне свои идеи о синтетическом театре, с которыми он носился уже много лет и где-то в провинции проводил в жизнь. Кажется, он был одним из учеников Охлопкова, а идея заключалась в том, что публика должна активно участвовать в зрелище, действовать вместе с актерами и что вообще все это должно быть своего рода тонкой, умно подготовленной народной игрой. Лифшиц говорил, что театр в тех трех измерениях, в которых он был, отмирает, что его так или иначе все равно заменит кино и единственная форма театра, которая останется, это синтетический театр - зрелище.
