Петион бросился к трибуне:
— Я действительно буду настаивать, чтоб изменники и заговорщики были наказаны!
— И их сообщники! — добавил Робеспьер.
— Да, их сообщники, и ты сам в их числе! — злобно уточнил Петион. — Пора покончить со всеми этими гнусностями, нора изменникам и клеветникам сложить головы на эшафоте, и я принимаю на себя обязательство до смерти преследовать их!
— До чьей смерти? — невинно спросил Робеспьер.
— До твоей, мерзавец! — надрывался Петион. — Именно тебя я буду преследовать за твои подлые поступки и речи!
— Давай факты, — спокойно сказал Робеспьер.
— Факты?.. — взревел Петион. — Я покажу тебе факты!..
Но он уже ничего показать не мог: на губах его выступила пена, а лицо стало мертвенно-бледным.
— Довольно! — закричал с места Марат. — Спускайся с трибуны, не то тебя хватит кондрашка!..
— Гнусный злодеи! — вопил Петион, повернувшись к Марату. — Ты опошляешь все, к чему прикоснешься!..
Жирондисты поняли, что нужно спешить на помощь Петиону.
На трибуну поднялся едкий и злой Гюаде, один из самых заядлых бриссотинцев. Он назвал Робеспьера сообщником принца Кобургского, а Дантону напомнил, что тот сидел в театральных ложах рядом с Дюмурье.
— А, ты обвиняешь меня? — зарычал Дантон. — Ты не знаешь моей силы…
Не обращая внимания на эти слова, Гюаде продолжал. Он честил одного за другим всех видных монтаньяров — напал на Фабра, прошелся насчет Сантера… Все это была прелюдия. Гюаде подбирался к Марату. И вот в руках оратора появился долгожданный циркуляр Якобинцев от 5 апреля. Гюаде принялся зачитывать наиболее рискованные фразы — призыв к восстанию против Конвента, требование расправы с сообщниками Дюмурье и тому подобное…
— Правда! — закричал с места Марат. — Все чистая правда!..
Эти слова переполнили чашу.
Три четверти членов Конвента вскочили на ноги. К жирондистам присоединилось Болото. Шум поднялся невообразимый.
— В тюрьму его!
— В Аббатство!
— Издать немедленно декрет о привлечении его к суду!
Торжествующий Гюаде спустился с трибуны. Его место занял Марат. Невзирая на крики возмущения, он заговорил спокойным, даже несколько презрительным тоном:
— К чему, для какой надобности вся эта пустая болтовня? Вас хотят уверить в существовании химерического заговора, чтобы скрыть заговор реальный…
Он подтвердил, что подписал циркуляр, поскольку полностью согласен с его содержанием.
Дантон попытался исправить дело.
Он предостерег Ассамблею от опасного прецедента: депутаты собирались покуситься на парламентскую неприкосновенность одного из них, своего же коллеги. К чему это могло привести в будущем? Не расшатывало ли это Конвент как орган верховной власти народа?
Напрасные старания.
Все уже было решено.
— Вся Франция обвиняет Марата, — воскликнул один из жирондистов, — мы же будем его судьями…
Среди несмолкающего шума большинство декретировало немедленный арест Друга народа, требуя, чтобы обвинительный акт против него был заслушан и утвержден на следующий день.
Галерея, на которой я стоял, казалось, должна была рухнуть от топота ног, Зрители аплодировали Робеспьеру, Марату, Дантону, освистывали Петиона и Гюаде, а когда было вынесено решение об аресте, устремились в зал заседаний. Когда я очутился у входа, глазам моим представилось следующее зрелище.
Марат гордо стоял посередине зала. С верхних рядов спускались монтаньяры, чтобы защитить его. Марат заявил, обращаясь к председательскому бюро:
— Я не намерен подчиняться вашему гнусному декрету. Моя голова нужна еще отечеству — я не собираюсь подставлять ее под меч тирании!..
В сопровождении тесно сгрудившихся вокруг него монтаньяров он двинулся к выходу.
Гвардеец, дежуривший у решетки, преградил ему путь.
Навстречу шел офицер с бумагой в руке.
Все понимали: это был ордер на арест.
Офицер протянул декрет Другу народа. Тот внимательно его прочитал, саркастически ухмыльнулся и вернул обратно.
— Пойди и отдай это твоим господам, пусть подотрутся им!
— Гражданин, ты арестован! — твердо сказал офицер.
— А кто же подписал ордер на мой арест? — насмешливо спросил Марат.
Стоявшие рядом увидели то же, что первым разглядел обвиненный: жирондисты слишком поторопились и, полагая, что враг у них в руках, забыли формальность — на декрете отсутствовали подписи министра юстиции и председателя Собрания…
Смущенный офицер стушевался.
Марат уверенной поступью прошел мимо часовых и покинул зал заседаний. Монтаньяры и зрители, спустившиеся с галерей, запрудили вход и не пропустили агентов Жиронды, бросившихся было вслед за ним.
Я нагнал его только на улице.
* * *
Было темно: вечернее заседание Конвента затянулось дольше обычного.
Марат шел быстрым шагом — я едва поспевал за ним. Он упорно меня не замечал. Я не выдержал:
— Учитель, говорил же я вам!
— Что, собственно, ты мне говорил?
— Да что этот циркуляр…
— Навлечет на меня неприятности? Это я знал и без тебя. Но я плевал на них. Польза, полученная от нашего призыва, значительнее, чем вред. Да и вред я сумею обратить на пользу.
— Вы говорите загадками.
— Подожди, скоро ты разгадаешь все загадки. Вспомни: декрет о моем аресте дважды издавало Учредительное собрание. Ну и что оно получило? Ничего, кроме общественного презрения, я же вышел из борьбы более сильным, чем был до этого. Потом такой же декрет приняло Законодательное собрание. Ну и чем завершилось дело? Оскандалившееся Собрание вынуждено было покончить самоубийством, а я стал членом Конвента. Теперь меня хочет арестовать Конвент, вернее, кучка злодеев, которая там господствует. Боюсь, как бы их декрет не стал для них бумерангом. Причем я и пальца к этому не приложу: они уничтожат себя сами своей безмозглой политикой. Ты знаешь восточную пословицу: собака лает, а караван идет своей дорогой.
— Караван — это вы?
— Это все мы. Это народ. И народ одержит победу, а история с моим предполагаемым арестом лишь ускорит ее.
— Но каким образом?
— Я же сказал: подожди и увидишь все сам. А сейчас, если ты мне друг, беги на улицу Кордельеров и отнеси Симонне эту записку; тут всего два слова, но она поймет. Я же, во избежание непредвиденных обстоятельств, скроюсь у одного верного человека…
— Снова подполье?
— Последнее.
— Может быть, мне проводить вас?
— У меня найдутся провожатые. Ну же, не теряй времени.
Мы расстались. Свернув в переулок, я заметил человека, следовавшего в отдалении за Маратом. Это был верный Роше.
