Известно, от кого исходил приказ и каковы причины, его породившие.
В конце заседания я вновь потребовал, чтобы в суд представили содержимое забранного у меня ящика. Борковский ответил, что этот вопрос будет рассматриваться потом.
Должен признаться, что я был поражен этим ответом. Никогда не приходилось слышать, что дело можно вести по частям, в рассрочку. Я выразил это мнение вслух. Борковский страшно разнервничался и предоставил слово прокурору.
Прокурор капитан Майнхарт сказал только, что он поддерживает обвинение и просит о вынесении осуждающего приговора. Он отметил, что несоблюдение формальностей вызывалось необходимостью подготовки обвинения, при этом подсунул Борковскому какую-то записку.
Был объявлен перерыв, и суд удалился на совещание.
Примерно через полчаса он вернулся и огласил приговор, осуждающий меня на полтора года заключения.
После получения мотивов приговора в письменном виде я мог заявить свои возражения против него.
Через некоторое время я направил их через начальника тюрьмы по инстанции. Видимо случайно, в связи с постоянной реорганизацией армии и командования, они попали в руки генерала Раковского. А может быть, это и не было случайно. Раковский, возмущенный подобным ведением дела, обратил внимание Борковского на то, как он мог допустить такой способ проведения судебного разбирательства. Ведь когда-нибудь ему придется за это отвечать. Борковского несколько взволновало это замечание.
В свою очередь Андерс начал резко выговаривать Борковскому, что он приговорил меня лишь к полутора годам тюрьмы, когда тот требовал пять лет, что это его компрометирует и подрывает авторитет. Но поскольку дело еще полностью не закончено, нужно как-то его завершить, то есть возбудить дело о клевете (имелось в виду мое письмо, направленное в суд чести для генералов), при этом Андерс заметил, что он не делает выводов в отношении Борковского, а поручает ему это дело, чтобы он мог в его глазах реабилитировать себя.
Но здесь разразился скандал.
Борковский, то ли под влиянием угрызений совести, то ли под впечатлением разговора с Раковским, решительно отказал. Если Андерс будет иметь к нему претензии и потребует продолжения процесса, то он доложит Соснковскому, как выглядит дело в действительности.
Андерс спохватился, что в своих требованиях и принуждении зарвался и что Борковский уже не будет его послушным орудием.
Спустя пару дней Борковский скончался. В официальном коммюнике сообщалось, что он умер от сердечного приступа.
Примерно через месяц, как-то вечером меня препроводили в тюремную светлицу. Там я застал полковника Хааса, известного своими германофильскими убеждениями и еще несколько офицеров. Хаас представился, как председатель 13-го полевого суда, и сказал, что продолжение судебного заседания начнется через минуту. Затем, указав на двух неизвестных мне капитанов, сказал, что это заседатели, а показав на третьего, заявил, что это прокурор, и, наконец, указал на какого-то капрала, стоявшего у окна и выглядевшего весьма перепуганным, что это мой защитник.
Странный этот суд, неизвестно откуда появившийся, приступил к своим обязанностям.
Для придания солидности принес присягу, что будет беспристрастным и будет судить по совести.
Потом Хаас сказал, что приступает ко второй половине судебного рассмотрения, во время которой будет разбираться мое письмо в генеральский суд чести и на основе которого я обвиняюсь в нарушении воинской дисциплины и намерении подорвать авторитет генерала Андерса. Он обратился ко мне с вопросом, что я хочу сказать по этому поводу.
Я начал пункт за пунктом доказывать, что все написанное мною является сущей правдой.
Когда я приводил факты, Хаас краснел, вертелся на кресле, метал в меня громы и молнии, словно собирался убить взглядом. Мой «защитник» дрожал всем телом, не поднимал головы и лишь украдкой бросал взгляды на Хааса.
Нет необходимости говорить, что обстановка по мере того, как я приводил факты совершенных Андерсом афер, становилась все более удушливой. Хаас не знал, что ему делать. Остальные офицеры сидели, ничего не понимая, по крайней мере так выглядели, а мой защитник делал вид, что ничего не слышит. Хаас пытался несколько раз иронизировать, но это у него не получалось. Он выходил из себя, теряя самообладание, и только повторял: «Ну и что дальше, что дальше?»
Я сказал, что приведенного мною вполне достаточно, чтобы привлечь Андерса к уголовной ответственности и к суду чести.
Говоря о совершенных им преступлениях государственно-политического характера, я привел в качестве доказательства поведение Андерса в Советском Союзе, закончившееся выводом наших войск.
Раскрыл, каково было отношение Андерса к Сикорскому, рассказал о его письмах к президенту, в которых он добивался устранения Сикорского, о его телеграммах президенту, в которых он заявлял, что не признает Сикорского верховным главнокомандующим, и т. д.
Я прекрасно видел, что заседатели абсолютно ни в чем не ориентируются, что для них это совершенно непонятные вещи, и как люди военные, они совершенно не представляют, что подобное вообще могло иметь место.
Хаас несколько раз меня прерывал, спрашивал, все ли уже сказано. Старался все превратить в шутку, отнестись несерьезно и перейти к следующим вопросам.
Я заявил, что и так достаточно, чтобы привлечь Андерса к ответственности. Ведь имеется такая статья, которая гласит, что если суд узнает о преступлении, то передает дело прокурору и может применить предварительный арест подозреваемого. Оставляя Андерса на свободе, суд дает ему возможность замести следы своих преступлений, подговорить свидетелей и т. п. Хаас прервал меня и заявил, что судебное следствие прекращает и предоставляет слово прокурору.
Прокурор, по существу, меня не обвинил, ему нечего было сказать. Зато буквально в нескольких предложениях облил меня потоком самой отборной ругани.
Защитник также ничего не сказал. Он лишь смотрел на Хааса и весь дрожал, боясь сказать такое, что могло бы вызвать неприятности.
Суд удалился на совещание. Вернулся через десять минут и объявил, что за нарушение воинской дисциплины и желание подорвать авторитет своего командира приговаривает меня к трем годам тюремного заключения. Но поскольку на первом заседании я получил полтора года, а теперь три, то в общей сложности суд определяет три года.
Раз речь зашла о суде и тюрьме, то я хотел бы, чтобы читатель имел определенное представление о существовавших там порядках.
Избиение заключенных считалось явлением нормальным и во всех случаях применялось, как средство «воспитательное». Били так, что иногда забивали насмерть.
