не только подмечал, но и подробно исследовал слабости, болезни «конечного» разума, пробелы и ошибки философии; но и ей он впоследствии все же предопределил трудную участь быть «строгой наукой».
2. Начав свой путь с изучения математики, а затем повернув на философско-математическую дорогу, Гуссерль хорошо знал не только о достижениях точных наук, включая «родную» математику, но присутствовал при разразившемся кризисе оснований этих «самых строгих» наук.
3. Серьезный теоретический опыт был связан для него с осмыслением процессов, происходивших тогда в логике, хотя некоторые уроки он неплохо усвоил ещё во время работы над ФА. Но куда большие усилия для изучения логики (а она тоже переживала, подобно математике, в тенденции плодотворные, но трудные для постижения, во всей их сложности и противоречивости, процессы трансформации) он приложит в последнее десятилетие XIX века – уже «после ФА», когда станет создавать свои «Логические исследования».
4. Несомненно одно: математика, вместе со всеми взлетами и трудностями, выпавшими на конец XIX – начало XX века, поддерживала в Гуссерле, вставшем на философскую дорогу, уверенность в том, что именно она убедительно демонстрирует в трудах и муках рождающуюся и развивающуюся поистине прометееву способность человеческого разума преодолевать границы «конечности», да и всякие другие границы, в любой данный момент явные именно для тех, кто станет их преодолевать.
5. «Конечные люди» способны творить поистине «бесконечные миры» – и эту философскую идею подтверждала строгая наука математика! Как раз она научила строгости – и в то же время дала волю» поистине беспредельному научному воображению, о котором Гуссерль то и дело вспоминает в ФА. Существа, в седой древности начавшие «счет», помогая себе своими 10 пальцами, «создали» и даже отчасти овладели «представлениями» о «непредставимо» беспредельных, огромных и в потенции расширяющихся числовых мирах!
Приведенные выше слова Гуссерля о миллионах, триллионах, о световых годах и т. д., этих поистине бесконечных порождениях конечного разума, нигде не данных в природе разума, объединенного, в частности, с якобы «чувственными» способностями порождать «представления», но тоже особые – «символические» – не просто переход к развиваемой в последних главах специфической теории «символических представлений». Идеи об этой особой интеллектуально-чувственной способности породила предшествующая гуманитарная мысль – в лице Брентано, Больцано и других авторов. Гуссерль горячо подхватил и подробнейшим образом развил эти идеи – сначала в ФА, а потом в других произведениях. И что принципиально важно: без обращения к «представлениям», без методологической отработки принципов «усмотрения сущности», как уже не раз отмечалось в побуждающих к этому конкретных анализах, не было бы гуссерлевской феноменологии. В этой же мыслительной плоскости заключены возможности ответа на непростой вопрос о том, на какие стороны рациональной деятельности человека станет опираться будущая гуссерлевская феноменология. Это, с одной стороны, способность разума творить такие непредставимые, в чистом, «физическом» виде не находимые в окружающем космосе духовные, идеальные миры и его конструкции, его «конституции» (если воспользоваться более поздним гуссерлевским термином). С другой стороны, он возвышал способности высокоразвитого человечества – в лице его наиболее продвинутых ученых, начиная с конкретных экспериментаторов и включая теоретиков, «усматривать сущности», т. е. «зрить» и даже «символически представлять» его (изобретаемые) данности – «работая» с ними особыми способами, но никак не менее успешно, чем люди научаются обращаться с вещами, материалами и т. д. (при этом эффективно увязывая тот и другой виды деятельности).
В работах по истории гуссерлевской феноменологии мне не приходилось встречать сгруппированные воедино тезисы, подобные только что высказанным. Мне лично они очень важны и дороги, и я готова привести в их подтверждение многие другие аргументы. [193]
10. Понятие «символических представлений» в учении раннего Гуссерля
(XI глава Философии арифметики)
Эту относительно небольшую главу ФА (S. 193–210) считаю одной из самых трудных и в то же время из самых содержательно насыщенных, новаторских. Вместе с тем интерпретаторы философии раннего Гуссерля её не особенно жаловали.
Так получилось, что анализировали её ещё реже, чем ФА в целом. При этом сложилось немало предрассудков в оценке гуссерлевского вклада в так называемую теорию «символических представлений». И накопилось немало трудных и уместных вопрошаний. Например, возникал такой вопрос: есть ли основания утверждать, что автору ФА удалось создать, как он на то всё-таки претендовал, новую теорию представлений, а именно символических представлений? Прежде всего, заголовок XI главы – «Символические представления» – с подзаголовком: «Представления в собственном смысле (eigentliche Vorstellungen) и символические представления» – сразу вызывал в памяти людей, знакомых с этой проблематикой, воспоминания об идеях Франца Брентано. Да и сам Гуссерль через первые два абзаца главы – в пространной сноске – упоминал о том, что в прослушанных им в Вене лекциях Брентано его особенно впечатлило брентановское разделение на представления в собственном (eigentlichen) смысле и в несобственном, или символическом значении.
«Я благодарен ему, – писал Гуссерль, – за более глубокое понимание большого значения представлений в несобственном смысле для всей нашей психической жизни, какого до него, насколько я могу видеть, никто не осознал» (193, сноска). Гуссерль, вместе с тем, тут же добавляет – скромно, мягко, но решительно, что его теория представлений (какой она предстала в ФА) не идентична брентановской.
Гуссерль, который, конечно же, не мог не сослаться на творца понятия несобственных представлений, действительно трактует их иначе, чем Брентано, и по сути развивает свою концепцию «несобственных», т. е. символических представлений. Хотя сопоставления позиций Гуссерля и Брентано непосредственно не входит здесь, при разборе текста ФА, в рамки моего повествования, хотела бы обратить внимание на то, что иные авторы, которые излишне, на мой взгляд, сближают философию раннего Гуссерля и Брентано, не учли этот важный момент расхождения двух мыслителей, имеющийся уже в первой книге будущего основателя феноменологии.
Здесь снова хочется обратить внимание на то странное, по меньшей мере, обстоятельство, что следование (каким-то) идеям Брентано со стороны Гуссерля в литературе подчас совершенно неоправданно увязывается, если не отождествляется, с гуссерлевским «психологизмом» (появившимся, что вытекает из таких трактовок, как бы и раньше споров о «психологизме»!), становясь чуть ли не главной причиной последнего. Получается, что Гуссерль из-за солидарности с Брентано только заблуждался, а осознав это – и отказавшись от идей Брентано, будто бы благодаря именно такому отказу вышел на верную дорогу… По моему мнению, солидарность Гуссерля с некоторыми идеями его учителя Брентано не может расцениваться как опознавательный знак какой-то теоретической беды. В частности, различение представлений на собственные и несобственные, а также анализ символических представлений – тоже вслед за Брентано, но в значительной степени на самостоятельном пути – было, считаю и надеюсь показать при анализе главы, большим достижением раннего Гуссерля, до сих пор, к сожалению,
