слова. Они (т. е. балы) интересны для меня только как немецкие панорамы. Это не значит, однако же, что бы я думал, что общество для общества и без других отношений не нужно и бесполезно, я давно убежден в важности светских качеств и даже до некоторой степени в их необходимости. Но чем больше я в этом убеждаюсь, тем больше убеждаюсь и в своей совершенной к ним неспособности, которая заключается не в неловкости, не во французском языке, с которым бы можно было сладить, но в несообщительности, которая лежит в характере, которой нельзя помочь наружными средствами и действия которой идут дальше светского общества». Любопытно для характеристики П. Киреевского следующее место из его мюнхенских писем: «Вчера я его (Шеллинга) видел в концерте; интересно было видеть, с каким любопытством все толпились, чтобы смотреть на собрание здешних пустоголовых грандов и на королеву, и как Шеллинг, никем не замеченный, продирался из уголка с своим лорнетом, чтобы взглянуть на королеву; невольно вспомнилась сцена Кенильворта, в которой Шекспир почтительно представляется Суссексу и Суссекс считает себя очень милостивым, сказавши приветное слово Шекспиру…»
Осенью 1830 г. Петр Киреевский ездил в Вену и провел в этой поездке месяц с лишком; поездка по Австрии, по словам самого П. Киреевского, доставила ему много занимательных впечатлений и воспоминаний. В конце ноября П. Киреевский вернулся в Россию и приехал в Москву, где свирепствовала холера. Он проехал через Варшаву накануне мятежа. Курьер, привезший известия о вспыхнувшем восстании, приехал в Киев несколькими часами прежде П. Киреевского. В Киеве, под впечатлением только что полученной вести о возмущении и ввиду польского окончания фамилии проезжего мюнхенского студента, полиции показалось подозрительным, что человек спешит в город, из которого все старались выехать, и П. Киреевского, прежде чем выдать ему свидетельство для получения подорожной, потребовали для объяснений о себе к генерал-губернатору. Княжнин, который занимал тогда этот пост в Киеве, принял Киреевского сухо и строго; выслушав объяснение Киреевского, он молча стал ходить взад и вперед по комнате, что-то соображая. Киреевский, не привыкший к таким начальственным приемам, стал ходить вслед за ним… «Стойте, молодой человек! — крикнул, вспыхнув, генерал-губернатор. — Знаете ли вы, что я сейчас же могу засадить вас в каземат, и вы сгниете там у меня, и никто никогда об этом не узнает?» «Если у вас есть возможность это сделать, — спокойно отозвался Киреевский, — то вы не имеете права это сделать». Смущенный Княжнин тотчас же отпустил его и велел выдать ему подорожную.
По возвращении из-за границы братья Киреевские разошлись в выборе рода деятельности «для блага своего отечества», служение которому привыкли оба считать своим святым долгом с ранних лет детства. Между братьями в то время, когда они только что вернулись из-за границы, при всей нежной взаимной любви их друг к другу и горячей дружбе, было существенное различие и в другом отношении… Петр Киреевский с ранних лет воспитал в себе убеждения совершенно противоположные тем, какие высказывал И. Киреевский в своих первых произведениях: он глубоко чтил и любил Древнюю Русь, крепко верил, что в ней, в ее жизни заключаются те коренные начала, которые одни могут служить залогом славной будущности России; изучение этих начал в прошлом и в живой старине современного народного быта постоянно привлекало его больше всего другого: ему он теперь с любовью и решился посвятить свою жизнь… По своему рождению и образованию принадлежа к избранному высшему кругу общества, Петр Киреевский, по словам Ф. В. Чижова, «умел, однако, страстно полюбить русскую народность во всей ее первобытности, простоте и не гнушался ее в ее нищенской одежде, он относился к простому нищему брату точно так же, как к ученому, богатому и сильному…»
Литературная деятельность Петра Киреевского, кроме упомянутых выше переводов его из Кальдерона и Байрона, выразилась лишь в двух-трех трудах, из которых самостоятельным, оригинальным, впрочем, был только один. По указанию автора материалов для биографии Ивана Киреевского, Петром Киреевским была составлена напечатанная в 1832 году во второй книжке журнала «Европеец» статья под заглавием «Современное состояние Испании». Но статья эта была переводом или извлечением из английского журнала «The Foreign Quaterly Review». В 1945 году П. Киреевский напечатал в 3-й книжке журнала «Москвитянин», выходившего тогда под редакцией его брата, Ивана Васильевича, статью «О древней русской истории» в виде письма к Погодину по поводу его «Параллели русской истории с историей западных европейских государств», появившейся в первой книжке журнала за тот же год. Статья осталась неоконченною, но в напечатанной части весьма интересна по самостоятельности взглядов автора и оригинальности приемов изложения. По мнению Киреевского, ошибочно думать, что государство наше было основано варяжскими князьями и что эти князья, внося свои понятия в новооснованное государство, поставили народ к себе в такое отношение, как будто бы он был завоеван: в Древней Руси не было ничего похожего на завоевание, ни на внезапное, ни на постепенное; отсутствие личной земельной собственности и принадлежность земли целой общине (деревне или городу) — одно из коренных отличий всех славянских народов, совершенно несовместное с завоеванием, у нас не только не нарушалось от призвания варяжских князей, но и до сих пор существует. «Простота и безыскусственность древнего быта, — говорит Киреевский, — удивительное единство языка, веры, обычаев и характера, несмотря на все разнообразие внешних отношений, наложили на историю всех славян, особенно в первые века их исторической памяти, печать разительного сходства». Поэтому вопрос о государственном быте наших предков до призвания варягов и первое время после него, ввиду отрывочности летописных известий об этом, необходимо изучать в сопоставлении с данными о первоначальном государственном устройстве «наших славянских братьев». Как у юго-западных славян, так и у славян русских в древности был один внутренний порядок в отношениях племен друг к другу и устройстве каждого отдельного племени, и этот порядок был основан на отношениях родовых: каждый род имел своего главу, который назывался старейшиной или князем; отдельные роды составляли более крупные родовые группы, или согласия, имевшие главами своих старцев, бояр, князей, и наконец роды объединялись в племени, старейшина которого носил название великого князя. Таким образом, князья были на Руси и до призвания Рюрика; в каждом племени между князьями и городами, средоточиями родовых согласий, существовало чиноначалие старейшинства; общественные дела решались в деревнях миром, сходкою, роды и племена имели свои веча, городовые и племенные; судьба частных лиц решалась окончательно внутри рода, и только дела, касавшиеся целого племени или всего рода, могли быть обсуждаемы на племенных и всенародных собраниях, где они вершились советом всех старейшин, под председательством великого князя. Связью между родами и племенами служило единство
