совесть меня мучает, я каждый день собираюсь Вам писать, но у нас по-елисаветградски не хватает дня на все наши потребы. Вот и откладываются письма со дня на день, от парохода до парохода. Вы меня, конечно, за это не простите, да я и сама знаю, что mes torts sont sans nombres [111]. Я получила Ваши два письма, посылку и сегодня отчет Благородного собрания. Вы меня так забранили, что я стала еще хуже. За дикую лошадь очень хотелось Вам отплатить. Жаль, что не нашлось открытки, отвечающей моей блестящей идее… Последние два дня за компанию с Лёлей (сестра Марии Даниловны Ольга Гусева. –
М.Т.) ездила купаться в озеро Майнак, которое, говорят, исцеляет от 77 болезней. Хотя купание в Майнаке и напоминает поросят в луже, но мне нравится, что в этом густом рассоле можно плыть без малейшего движения и усилия, куда несет волна…
Дальше Мария Даниловна описывает убогие местные развлечения – фейерверк и танцы. И заканчивает свое письмо так:
Опять не окончила и не отправила письма, а пароход сегодня ушел на Одессу. Не сердитесь на меня за это. Покойной ночи! Все давно спят. В открытые окна смотрит море, луна и звезды. Миллион поэзии! Вчера катались при луне на лодке. Это неописуемо хорошо. Но жаль, что благодаря Лёлиной трусости, надо с бою брать это удовольствие.
И всё. И ни слова о чувствах, ни слова любви и надежды для человека, который ежедневно шлет ей, своей невесте, письма, телеграммы и другие знаки внимания. Робкая и деликатная, она не хотела оттолкнуть Александра Карловича, но вместе с тем не могла кокетничать и лицемерить.
13 июля.
Я так и знала, что Вы сердитесь. Сегодня в 6 часов утра разбудила Ваша телеграмма. Мне очень жаль, что я заставила Вас беспокоиться, но зачем же сердиться? Лёля заболела опять… Все ее хозяйственные заботы перешли ко мне… Спасибо за колечко.
16/VII.1902.
Наконец-то! Наконец Вы, адская поджигательница души моей, безнадежная лентяйка и пр. и пр., вспомнили о моем существовании. Видите ли, «хозяйственные заботы не давали ей возможности писать!». Нашли легковерного младенца! Нет Вам прощения. За что Вы заставили меня столько перемучиться и передумать черных мыслей?.. Последние дни я на службе обозначал от этого истинного зверя… Но пока Господь с Вами! Отлегло! Напрасно Вы ждете в газете чего-либо интересного. Июнь, июль и август – тут такие месяцы, когда не бывает тем, и мы, корреспонденты, воем волком и «создаем» темы, а так как фактов создавать нельзя, то мы в это время пишем мало, скучно, лишь бы писать. Это знают и редакции и мирволят нам. Я же лично сразу выговорил себе право писать со свободой и недостаток корреспонденции возмещать даже серьезными статьями по земским и муниципальным вопросам, что, собственно, и хотел от меня редактор, чем я займусь осенью. Вы должны быть живой связью между мною и тем хорошим, деятельным, что дает человеческой жизни настоящее содержание. А может быть и во мне уж ничего не осталось. Все возможно! Нечайно я забрался в глубину своей души и открыл перед Вами одну из ее дверей. Я начал с того, что обругал Вас (по заслугам, правда: нельзя быть до такой степени невнимательной ко мне), а потом возлюбил до интимнейших откровенностей. Так уж пришлось, потому что dixi et animam levavi [112]. Притом… не скажу, что притом. Скажу, когда придет время, то самое время, которым в ответе на мой вопрос угостили меня в прошлом. Помните? Я кончаю. Довольно! Часть моей души отделилась и полетела к Вам. Завтра или послезавтра буду опять писать. Знайте, что если Вы не будете мне писать, то мне будет больно, очень больно. «Заленилась», «хозяйство»… Эх, Маруся, Маруся! Т.
Из этого письма кое-что становится ясным. «То самое время, которым в ответе на мой вопрос угостили меня в прошлом…» Вопрос: «Любите ли Вы меня?» Ответ: «Я скажу Вам, когда придет время». Вот на такой примерно диалог ссылался Александр Карлович. Он с нетерпением ждет возвращения Марии Даниловны из Евпатории. И вот наконец посланец приносит долгожданную записку:
«Приехали и ждем Вас. Маруся».
Сверху синим карандашом лаконичный ответ дедушки: «Иду». А на следующее утро, еще в постели, Мария Рачковская получает послание в стихах:
30. VIII.1902.
С добрым утром! Вы уж встали?
Что Вам снилось? Как Вы спали?
Отдохнули ль Вы с дороги?
И, забывши все тревоги,
Предаетесь сладкому покою?
Я ж – от Вас того не скрою –
Слишком рано встал с утра:
Был взволнован я вчера.
Вместе с сим я шлю привет,
С ним же скромненький букет.
Мал он – чувства много в нем –
Но Вы вспомните притом,
Что сказал великий наш поэт:
«Цветы последние милей
Роскошных первенцев полей».
Ваш А.Т.
А она – в смятении. Она не находит в своей душе чувств, созвучных его чувствам, и, дав в июне обещание стать женой Тарковского, теперь готова взять это обещание обратно.
Ты говоришь – сказать, друг мой,
Но что же, что же я скажу,
Когда я вся полна тоской,
Любви в себе не нахожу.
Ты говоришь: «Хочу любви,
Не надо дружбы мне твоей!»
Забудь, забудь же и порви
Надежды все твои скорей.
Прости обман невольный мой,
Прости тоску и горечь слез,
Тебя, как брата, я люблю,
Не вспоминай погибших грез.
Объяснения следовали одно за другим, бросая Александра Карловича от безнадежности к надежде.
Мне больно, что Вы ушли сейчас в таком тяжелом настроении, и я не сумела утешить и успокоить Вас хоть сколько-нибудь. Теперь казнюсь и хочу, чтобы Вы были здесь. Приходите завтра (понедельник) непременно. 24 сентября.
М.
Мария Даниловна! Ваше письмо все-таки меня не успокоило: оно ведь не дает ответа и не выводит меня из той мучительной неопределенности, в которой я нахожусь. Правда, в приглашении придти чувствуется что-то хорошее… Разве Вам страшно сказать одно решительное слово? Ведь середины между да и нет быть не может…
Но она не произносит этого решительного слова. Ей действительно страшно. Она слишком деликатна, чтобы сказать «нет», и ей жаль порвать навсегда с человеком благородным и интересным, который сделал ее безрадостную жизнь в Елисаветграде наполненной и
