Людмила Правоверова - Павел Филонов: реальность и мифы

«Старик, одержимый рисунком», краткая, но емкая формула, которой Кацусика Хокусай подписывал работы, давно воспринимается не как факт из жизни японского художника, но как синоним определенного типа творческой личности. С подобным даром «божественного безумия» люди рождаются, а не воспитывают его в себе волевым актом, и их приход в мир не зависит ни от эпохи, ни от национальности. Им были наделены и Паоло Уччелло, ночи напролет проводивший в мастерской за «поисками законов приятной науки перспективы»[1], и визионер Уильям Блейк, созидавший собственную историю человечества, и Винсент Ван Гог, сгоревший в подвиге творчества. Список можно продолжить, но не вызывает сомнений, что в любом случае имя Павла Николаевича Филонова займет в нем достойное место.

Судьбы таких художников становятся сюжетами повествований, призванных показать величие жизни, принесенной в жертву искусству. Не стал исключением и Филонов. Его имя «было окружено легендами. Оно и было легендой»[2]. Реальные факты жизни мастера мифологизировались и друзьями, и недругами, постепенно обрастая совершенно фантастическими подробностями, так что порой трудно отличить правду от вымысла. Красноречивый образец превращения подлинной истории в почти былинный эпос — рассказы об одном из путешествий Филонова[3]. Как следует из его «Автобиографии», в конце лета 1912 года он, «взяв <…> заграничный паспорт, проехал через Вену — Венецию до Неаполя (сам себе сделал „заграничную поездку“, которую получали ученики-конкуренты, кончавшие Академию, чтобы ознакомиться с западным искусством). Оставшись в Неаполе с 7 лирами, пошел пешком до Чевитта-Веккии[4], через Рим в 16 дней; в Риме взял у русского консула 25 фр. На них доехал до Генуи, из Генуи снова ушел пешком 20 дней до Лиона, через Ниццу и Канны»[5].

Об этом странствии наставника прослышали ученики, а некоторые даже описали его в мемуарах, правда, позднее и по памяти, а потому в весьма вольной интерпретации. По их версиям[6] получалось, будто за указанный срок Филонов пешком преодолел весь путь от Петербурга до Рима, и никто из авторов «апокрифов» не задумался, что свершить подобный подвиг вряд ли под силу обычному человеку. Ведь чуть более чем за две недели ему пришлось бы пройти около двух тысяч километров, покорить несколько высочайших в Европе горных цепей.

«Антимифы» о Филонове также основывались на реальных фактах, но трактованных со знаком минус. Так, долгое время бытовало мнение, будто художник был малообразован, читал лишь «желтую прессу», а из музыкальных инструментов предпочитал гармошку. Отсюда следовал вывод: бесполезно искать в его загадочных композициях сколько-нибудь серьезные смыслы — рука мастера опережала ум, так что он и сам не всегда осознавал, что рождалось под его кистью. Но многое заставляет усомниться в справедливости такого мнения. Ведь не мог же малообразованный человек на протяжении четырех вечеров держать в напряжении искушенных слушателей, анализируя историю искусства с древнейших времен до современности[7], или с удивительным проникновением в суть проблемы разъяснять ученикам особенности творчества Уччелло, пользуясь «большим томом с золотым обрезом» из собственной библиотеки[8].

Порой в подтверждение тезиса о малограмотности Филонова упоминается специфическая «корявая» лексика, которая отличала его публичные выступления и статьи. Но и ее не следует воспринимать как следствие недостатка образования. Скорее всего, подобно поэтам-гилейцам, Филонов целенаправленно работал над словом[9], пытаясь превратить «застывший» русский язык в язык «вселенский», чтобы «новая словесная форма создавала новое содержание, а не наоборот»[10]. Еще более очевидным подтверждением того, что Филонов не остался в стороне от лингвистических новаций друзей, можно считать его собственную поэму «Про́певень о проросли мировой», где причудливо и загадочно совместились различные текстовые пласты — религиозно-философский, фольклорный, футуристический.

Е. Н. Глебова пишет о музыкальной одаренности брата, а его предпочтения — А. Т. Гречанинов, С. В. Рахманинов, Д. Д. Шостакович (произведению последнего художник даже посвятил картину[11]) вряд ли можно обнаружить у человека с неразвитым вкусом. Что же касается цитируемой Т. Н. Глебовой реплики наставника, якобы «сильнее всего на него действовала гармошка»[12], то, скорее всего, ее следует воспринимать как знаменитое признание Ильи Ильича Обломова, будто звуки расстроенной шарманки порой способны вызвать у него более глубокие чувства, чем профессиональное исполнение. Добавим ко всему перечисленному и неплохое владение английским языком, который Филонов изучил самостоятельно, а затем совершенствовался с помощью жены. Он считал это знание необходимым для каждого художника и регулярно давал ученикам уроки английского[13]. Владел он французским языком[14] и, очевидно, азами итальянского, иначе не смог бы так долго путешествовать по Средиземноморью и работать в художественных мастерских в Лионе.

Да, надо признать безусловный факт: в 1920–1930-е годы Филонов почти не ходил в театры и на концерты, поскольку «дорожил каждой минутой возможности рисовать и, по-видимому, внешние впечатления ему были не нужны»[15]. Есть и более прозаическое объяснение филоновского «равнодушия» ко всем видам искусства, кроме изобразительного. У жившего впроголодь художника попросту не было денег на билеты, а пользоваться финансовой помощью руководителей Союза работников искусств (Сорабиса) или брать плату с учеников было для него неприемлемо. И все же, невзирая на стесненные обстоятельства, он старался быть в курсе всего нового и интересного в художественной жизни страны и города, много читал сам или слушал, как жена, Е. А. Серебрякова читала ему газеты или знакомила с литературными новинками[16].

Как пишут все знавшие Филонова, он и в самом деле воспринимал мизерные условия существования как неизбежный и естественный атрибут жизни, отданной служению искусству, а ученикам упорно внушал мысль, что богатство и творчество несовместимы. Его неизменная, порой граничащая с фанатизмом верность убеждениям иных восхищала, у других — вызывала острое чувство отторжения. Полярная противоположность отношения современников к Филонову проявились в выборе исторических аналогий для характеристики его как личности, при этом их арсенал не отличался разнообразием. Почти общим местом в воспоминаниях оппонентов художника стало сравнение с Савонаролой, с которым его и в самом деле сближала страстная вера в необходимость социальной справедливости и стремление обращать всех и каждого в свою веру, признаваемую единственно истинной. Но если и существовал Филонов в такой «ипостаси», то «родился» он во второй половине жизни. В начале же творческого пути, которое пришлось на предреволюционное время, его занимало лишь одно — искусство. Это было его личное дело, его личный подвиг. О. К. Матюшина, познакомившаяся с Филоновым на выставке «Союза молодежи», усмотрела в его облике сходство не с фанатичным итальянским монахом, а с Дон Кихотом[17]. Наблюдение очень точное, и не только из-за внешнего сходства художника с героем романа Сервантеса — худобы, высокого роста. Гораздо важнее было сходство внутреннее. Подобно Дон Кихоту, Филонов был искренен в каждом движении души, в каждом штрихе, нанесенном на холст или бумагу.

И как воинствующий «здравый смысл» обывателей был неспособен различить в нелепых поступках сельского идальго дона Алонсо Кихано подвиги рыцаря Печального образа, так в жизни и творчестве Филонова многие видят или хотят видеть лишь психическую аномалию[18], а не каждодневное подвижничество во имя высшей цели, что преломилось и в оценках произведений мастера. С первого же их появления на выставках критики стали адресовать автору упреки в патологическом пристрастии к анатомическому препарированию и к изображению уродств[19]. Его картины называли «порождением больной горячечной фантазии»[20], сравнивали с «видениями одурманенного опиокура»[21], усматривали сходство с экорше[22]. Позднее, уже в советское время, стали отождествлять с проявлениями мелкобуржуазного пессимизма[23].