Снег. Холод. Нет дров.
Нам дали две комнатушки в квартире, которую занимает большая польская семья.
Мы натыкались на взгляды соседей, как на шпаги.
— Вот подожди, скоро в Витебск придут поляки и убьют твоего отца, — говорили их дети моей дочке.
А пока нас допекали мухи.
Мы жили рядом с казармами, оттуда-то и вырывались полчища бравых мух, которые набивались в дом через все щели.
Садились на столы, на картины, кусали лицо, руки, изводили жену и дочку так, что малышка даже заболела.
Под окнами маршируют солдаты. Грязные, оборванные дети играют перед дверью, и дочка из жалости дарит им наши серебряные ложки и вилки.
Переезжаем на новую квартиру. Нашелся один богатый старик, решивший приютить нас, в надежде, что я как директор академии заступлюсь за него. Перед кем?
Но его, в самом деле, не тронули.
Этот старикан, одинокий вдовец и скряга, ел скудно, как больной пес. Кухарка вздыхала над пустыми кастрюлями и злорадно дожидалась смерти хозяина.
Никто никогда к нему не заходил. На дворе революция. А ему и дела нет. Он занят: ревниво стережет свое добро.
Бывало, сидит один за большим столом.
Висячая лампа, ярко горевшая при жизни его жены, чуть теплится, неверный свет падает на сгорбленные плечи, узловатые руки, бороденку и желтое, сморщенное лицо.
Делать он ничего не может.
Как-то ночью к нему явились с обыском чекисты. Проходя через нашу комнату, заодно подвергли допросу и меня.
Я показал документы, которые они прочли с усмешкой.
— А там что?
— Там старик, такой дряхлый, что помрет, как только вы подойдете. Возьмете грех на душу?
Они ушли.
Так я спасал его не раз, пока он не умер своей смертью.
А я снова лишился крова. Куда деваться?
Прогулка. 1922–1923. Бумага, офорт, сухая игла.
Дом тестя давно разорен.
Как-то вечером у освещенных витрин остановились семь автомобилей ЧК и солдаты стали выгребать драгоценные камни, золото, серебро, часы из всех трех магазинов. Потом вломились в квартиру проверить, нет ли и там ценностей.
Забрали даже серебряные столовые приборы — только их успели помыть после обеда.
А в довершение чекисты приступили к теще, сунув ей под нос револьвер:
— Давай ключи от сейфов, а не то…
Открыть сейфы они не смогли или сочли их слишком ценными, только и их тоже, не без труда, погрузили в автомобили.
Наконец, удовлетворившись, они уехали.
Разом постаревшие хозяева онемели и застыли, уронив руки и глядя вслед автомобилям.
Сбежавшиеся соседи тихо причитали.
Взяли все подчистую. Ни одной ложки не осталось.
Вечером прислугу послали достать хоть каких-нибудь.
Тесть взял свою ложку, поднес к губам и уронил. По оловянному желобку в чай стекали слезы.
К ночи чекисты вернулись с ружьями и лопатами.
— Обыск!
Под руководством «эксперта», злого завистника, они протыкали стены и срывали половицы — искали укрытые сокровища.
Бедным старикам, давно привыкшим к налетам и угрозам заурядных бандитов, которых привлекало богатство, теперь пришлось совсем туго.
Кремль держит Москву, или Москва, Советы держат Кремль.
Голодные глотки славят октябрь.
Кто я такой? Разве я писатель?
Мое ли дело описывать, как напрягались в эти годы наши мышцы?
Плоть превращалась в краски, тело — в кисть, голова — в башню.
Я носил широкие штаны и желтый пыльник (подарок американцев, из милосердия присылавших нам ношеную одежду); ходил, как все, на собрания.
Собраний было много.
Собрание под председательством Луначарского, посвященное международному положению.
Театральное собрание, собрание поэтов, собрание художников.
Какое выбрать?
Мейерхольд, в длинном красном шарфе, с профилем поверженного императора — оплот революции на сцене.
Еще недавно он работал в императорском театре и щеголял во фраке.
Он понравился мне. Один из всех. Жаль, не довелось с ним поработать.
Бедный Таиров, жадный до всяких новшеств, которые доходили до него через третьи руки! Мейерхольд не давал ему проходу.
Их постоянные перепалки не уступали лучшему спектаклю. На собрании поэтов громче всех кричал Маяковский.
Друзьями мы не были, хотя Маяковский и преподнес мне одну свою книгу с такой дарственной надписью:
«Дай Бог, чтобы каждый шагал, как Шагал».
Он чувствовал, что мне претят его вопли и плевки в лицо публике.
Зачем поэзии столько шуму?
Мне больше нравился Есенин, с его неотразимой белозубой улыбкой.
Он тоже кричал, опьяненный не вином, а божественным наитием. Со слезами на глазах он тоже бил кулаком, но не по столу, а себя в грудь, и оплевывал сам себя, а не других.
Есенин приветственно махал мне рукой.
Возможно, поэзия его несовершенна, но после Блока это единственный в России крик души.
А что делать на собрании художников?
Там вчерашние ученики, бывшие друзья и соседи заправляли искусством России.
На меня они смотрели с опаской и жалостью.
Но я закаялся — ни на что больше не претендую, да меня и не зовут преподавать.
И это теперь, когда все, кроме меня, заделались мэтрами.
Вот один из предводителей группы «Бубновый валет».
Тычет пальцем в газовый фонарь посреди Кремля и ехидно вещает:
— Вас повесят на этом столбе.
Можно подумать, сам он — такой уж пламенный боец революции.
Другой, которого Бог обделил талантом, провозглашает «смерть картинам!»
«Старые», царских времен художники поглядывают на него с горькой усмешкой.
Здесь же мой старинный приятель Тугендхольд[41], когда-то одним из первых заговоривший обо мне.
Теперь он так же фанатично отстаивает пролетарское искусство, как прежде западное.
Какой-то недозрелый художник хает живопись, о которой имеет смутное понятие. Любовно указывает на ближайший стул и заявляет:
— Мы с женой теперь только расписываем стулья!
С ведром. 1920. Бумага, тушь.
Еще одно откровение, вроде «открытий» кубизма, симультанизма, конструктивизма, контррельефности — европейских новинок, подхваченных с опозданием на десяток лет!
Кончают все одинаково: заново «открывают себя» все в том же академизме.
Но когда однажды кто-то заявил при мне: «Плевал я на ваши души. Мне нужны ваши ноги, а не головы», — терпению моему настал конец.
Все, хватит! Я свою душу хочу сохранить.
По-моему, для блага революции не обязательно попирать личность.
Будь я чуть понахальнее, я бы добился для себя хоть каких-нибудь льгот, как другие.
Но я заика. Вечно робею.
Вот и теперь мне нужна квартира в Москве.
С Витебском я распростился.
Нашел клетушку с черного хода. Там сыро. Сырые даже одеяла в постели. Сыростью дышит ребенок. Желтеют картины. По стенам сползают капли.
Да что я, в тюрьме, что ли?
И вот перед кроватью — штабель дров.
Я с трудом достал их.
«Дрова сухие», — заверил меня хитрый мужик.
Правда, некому распилить.
Затащить здоровенные поленья на пятый этаж невозможно, нельзя и оставить на улице — утащат.
Четверо случайно встреченных военных помогают поднять дрова к нам в комнату и сложить их, как в сарае.
А ночью мы словно очутились в лесу: оттепель, оттаяли и потекли елки.
Может, там, среди поленьев, прячутся волки и хвостатые лисицы?
Казалось, мы спим под открытым небом, все капает, тает.
Не хватало только облаков и луны.
И все-таки мы спали и видели сны.
Утром жена сказала: «Взгляни на малышку. Не занесло ее снегом? И ротик ей прикрой».
Денег не было. Да и к чему они — все равно купить нечего.
Я получал паек и шел домой с мешком за спиной, скользя по льду и ощущая себя жилистой костистой плотью с пучком белых крыльев.
Что делать? Говядины — полтуши. Муки — мешок. То-то мыши обрадуются!
Я люблю селедку, но селедка каждый день!
Люблю пшенную кашу. Но когда одна пшенка!
Для малышки надо было раздобыть хоть немного молока, масла.
Жена понесла на Сухаревку свои украшения. Но толкучку оцепила милиция, задержали и ее.
«Отпустите, Бога ради, — умоляла она. — У меня дома ребенок. Я только хотела обменять кольца на кусочек масла».
Я не жаловался. Меня все устраивало. Чем плохо?
Добрая душа пустила нас к себе. Мы все: жена, дочурка, няня и я — спим в одной комнате.
Затопили печь. С труб закапала влага в постель. В глазах слезы — от дыма и от радости. В углу ватной белизной искрится снег. Мирно посвистывает ветер, плеск пламени похож на звучные поцелуи.
Пусто и радостно.
Лицо морщится в улыбке, я жую черный советский хлеб, набиваю рот и душу.
Наш хозяин принимает по ночам двух девиц. Утешается с ними.
