С начала восьмидесятых годов художник рисовал иллюстрации к «Божественной комедии» металлическим штифтом на пергаменте, обводя затем пером черными и коричневыми чернилами и все более свободно распоряжаясь техникой. Правда, четыре листа изо всех были, как бы для пробы, тщательно моделированы и раскрашены, как это делали дантовские иллюстраторы до Боттичелли, но он очень скоро отказался совсем от раскраски, всему предпочтя язык чистых линий. И не напрасно: свободное рисование пером считалось в те дни самым совершенным и самым красивым видом графики.
И с помощью этого единственного средства, в котором Боттичелли не знает себе равных в Европе, он совершает фактически весь свой неповторимый путь от прозрачных гармоний «светских» мифологических картин к драматическим противоречиям живописи последних лет, показывая в то же время в графических листах «такое знакомство с поэмой Данте, которое было бы замечательным для любого ученого того времени» (Б. Хорн).
Ранние девятнадцать рисунков к «Аду», довольно ремесленно гравированные Баччо Бальдини, были опубликованы в первом во Флоренции печатном издании «Божественной комедии» в 1481 г. с комментариями Кристофора Ландино. В девяностые годы Боттичелли, отказавшись от услуг гравера, продолжает цикл уже по заказу своего давнего покровителя Лоренцо ди Пьерфранческо Медичи.
Художник переводит стихи на язык графики, но при этом, замечает Бернсон, «исполняет лишь одну мелодию поэмы, не претендуя на всю ее оркестровку». Сандро переплавляет дантовскую трагедию в более интимную драму, как подобает природному лирику, лишенному эпического начала. Поэтому эпическое содержание «Божественной комедии» у него переходит в мир личных чувств и представлений. Возможности такого перехода были заложены в самом произведении Данте — первого поэта Возрождения.
Главная ценность боттичеллевской вольной переработки дантовских тем не в эмоциональной верности первоисточнику, но в том, что она всецело принадлежит духовному миру художника, исчерпывающе выявляя своеобразие его «реакции на Данте». Ведь сила заразительности Дантова творения была такова, что даже в довольно скептическую эпоху Боттичелли многие еще верили в народе, что Алигьери действительно побывал в Аду, Чистилище и Раю, оставив в поэме как бы путеводитель по трем царствам загробного мира — стране несчастных, путников и счастливых.
«Путеводитель» — это первый, наиболее лежащий на поверхности, смысл «Божественной комедии», но есть еще и второй, символический, который и глубже и шире — это история блуждающего во тьме своих прегрешений, ищущего своих путей, находящего и снова теряющего их человечества. Дантовский «Ад» — царство кошмаров, образ темной материи, тяжести и отрицательной силы, запутавшись в которых, томится согрешившая душа. «Чистилище» — область бытия, где душа борется и очищается от темных страстей. «Рай» — высший мир идей, куда душа приходит через все искусы в абсолютном ведении своих сил, в высшем осознании себя. Постепенное освобождение человеческой души от Ада к Раю, начатое Данте, которое так и не было по-настоящему уловлено никем из предшествующих (да и последующих) иллюстраторов, чутко подхвачено и по-своему развито Боттичелли.
Порою он придает всему «адскому» до несерьезности интимную трактовку. Так, страшный лес жизненных заблуждений он превращает в почти геральдический арабеск, в подобие волшебного сада, а башни зловещего города огня Дита — в почти игрушечные, сказочно хрупкие, как ювелирные изделия, сооружения. Ужасные демоны, полные грешного огня, воспламенявшего и смущавшего воображение благочестивого Синьорелли, лукаво изобретательной фантазией Сандро преображаются в крайне причудливые звероподобные существа, скорее забавные, нежели страшные.
Намеченное в замысловатой сказочности чертей и своеобразном величии прикованных страдающих гигантов довершается и соединяется в образе Люцифера — беспримерно гротескном сочетании уродства, страдания и человечности, воплощенном Боттичелли с каким-то тоскливым юмором.
Данте открыл сложности в монументальном плане — разные качества в природе и людях у него четко отграничены друг от друга. Боттичелли первый отметил их неуловимую общность. Не напрасно он заставляет своих лицемеров, облаченных в свинцовые мантии, заглядывать в следующий ров казнимых мечом, созерцая по соседству наказание более тяжкое. Из этих совмещений и уподоблений вырастает взаимодействие и взаимовлияние полярных противоположностей. В мелькании беспокойных фигурок, в линейной судороге страшных человекоподобных стволов, заключающих в себе те же страдающие души, происходит как бы внедрение контрастов друг в друга, причудливое, как сновидение, переплетение их.
Но особенно удаются нашему любителю курьезов одушевленные блуждающие огни, которые, как диковинные кусты, взметнувшись, вздымаются вверх. Как у Данте, так и у Боттичелли это обозначает горение мысли. Человек, воплотившийся, подобно Савонароле, в огонь, — самая близкая художнику тема метаморфоз и самый простой — а потому и совершенно законченный — способ изображения в виде пламенного цветка. В гибких ритмах музыкально-прозрачных и страстно-подвижных звучаний своих маленьких костров Сандро запечатлел излияние огненного духа одержимых искателей и пророков, подобных дантовскому Одиссею-Улиссу.
Правда, в боттичеллевском Аду герои, особо любимые Данте — от Фаринаты до Уголино, — ничем не выделяются среди сонма других, безлико страдающих душ. Но зато иллюстратор еще усиливает мотивы сочувствия терзаемым грешникам. Там, где даже у автора поэмы ощущается холодок равнодушия, у художника возникает новое сострадание, является тема всепрощающей любви и доброты всеобъемлющей — и тогда Данте в рисунках, охваченный жалостью, участливо устремляется ко многим наказанным. Алигьери в боттичеллевских иллюстрациях, подобно Вергилиеву Энею, свершает этический подвиг — спасая свою душу, стремится духовно спасти человечество.
При переходе к Чистилищу контрастная светотень и пластика адских видений сменяется ясностью дня, скрадывающей резкость всех очертаний, и самый рисунок Боттичелли смягчается вместе с возрастанием мелодичности дантовского стиха. Чистилище характеризуется расширением пространства, но еще важнее в нем — пространственность души, лирическое углубление в более человечные чувства. Сложно разработанный пейзажный фон Ада здесь фактически заменяет звенящая пустота — ритмы становятся значительно свободнее, собранные в клубки и пучки тела словно рассыпаются, вытягиваясь в цепочки и вереницы неуклонно движущихся в одном направлении людей. Непрерывный путь взыскующих высшего совершенства тяжел и тернист, зато в нем художнику всецело предоставляется возможность вариаций «чистого» искусства в певучих линиях, дающих вибрацию то горестно стонущих, то нежно звенящих ритмов.
Утомительно бесконечны извивы дороги, виляющей в гору среди мертвых кристаллов камней, но некий цветущий сад манит искателей там, на вершине. Сад этот — Дантов Земной Рай, не подвластный ни зимам, ни буре, — давно знаком, давно обжит воображением Боттичелли — тот же самый, где царила его «Вечная Весна».
Но на пути к ней целые дебри дремучего огненного леса вырастают впереди. Извиваются перед поэтами пламенеющие вихри, сплетаясь, словно в ритмическом танце, образуют целую стену огня. Тем не менее вслед за отважными душами искателей и Данте неустрашимо кидается и входит в него. Живой очистительный огонь живее душ, им охваченных, живее самой жизни. Вернее, для жаждущих очищения он и есть сама жизнь — опаляющая, но захватывающая — оттого они так к нему тянутся. Особенно запоминаются двое, через пламя протянувшие друг другу руки, полные трогательной поддержки. Здесь сострадание уже намечается как страсть, которая так вспыхивает и разливается в «Клевете» или «Оплакиваниях».
Пройдя через горнило очистительного огня, поэты падают в изнеможении, но затем уже им открывается лес иной — прохладно-весенний мир живых и юных деревьев, стройных, еще почти безлиственных тростинок ранней весны. Тот лес заслонял пути, эта прозрачная рощица со своею «землей, дышащей цветами и травой», открывает сияющую и многообещающе веселую бесконечность впереди, между хрупкими колонками молоденьких тонких стволов.
Оттуда перед изумленными, но ждущими чуда поэтами является девушка, с детскою непосредственностью гибко склоняясь, самозабвенно рвущая еще скудные весенние цветочки; она же с царственной грацией приветствует странников нескончаемо плавным взмахом продолговатой руки. Это Мательда, нимфа священной рощи, дриада, приравненная к образу библейской Лии. После отчаяния и мрака Ада, сменившегося меланхолическим томлением Чистилища, с нею приходит к путникам луч чистой радости, и в ее предощущении весенний пейзаж сливается с женской фигуркой в единое певучее целое. В преддверии Земного Рая, где обитает прекрасная Мательда, природа не фон, а «действующее лицо». Летящий шаг полувоздушного создания предвещает, как апофеоз, скорое явление «Небесной возлюбленной» автора Беатриче.
