в эту область мы должны войти без слов иногда, нет, большей частью без слов, но войти, сияя благодатью Святого Духа, чтобы люди, глядя на нас, могли сказать: что случилось с этим человеком? Он жив такой полнотой жизни, какой я не знаю!» [159]. Обратим внимание, не какие-то сведения, не какой-то рассказ или идею несет другим этот человек, а только изумление, загадку, вызов, повод задуматься и самим угадать — а то, чем он изумляет других, не праведность, а полнота жизни! В этом первенстве присутствия над словом, над словами Владыка Антоний — истинный наследник русских подвижников, которые не оставили после себя никаких писаний. А как хотелось бы прочитать хотя бы кусочек беседы Преподобного Сергия! Но в наше время, одержимое идеей фиксации всего на свете, это пренебрежение записью особенно поражает. Преподобный Сергий и другие святые писали в людях, в своих чадах, в учениках, в самом воздухе русской истории, который менялся от их присутствия. Этого, видимо, хотел и Владыка, как они, превознося молчание над словом, говоря о том, что настоящее слово рождается из глубочайшего молчания. Будем надеяться, что
эти его записи будут жить и множиться.
С другой стороны, первенство присутствия сближает опыт Владыки с тем, как ищут смысл проповеди во всем современном христианском мире. Проповедь без слов — это идея Терезы Калькуттской, это идея Малых сестер брата Фуко…
Вопреки намерениям Владыки, мы обладаем томами его записанных слов и бесед. Благодаря подвижническому труду Е. Л. Майданович, его желание оставлять слова в том месте и времени, в тех людях, которым они говорились, не исполнилось. Излишне говорить о богатстве, глубине, смелости мысли Владыки, которая таким образом обрела другую жизнь. О его словах еще долго будут думать, они делают и будут делать свою работу во всем мире. Но в связи с тем, что я говорила о проповеди присутствия: записанные слова, несомненно, хранят след этой проповеди. Не меньше — для меня, во всяком случае, — хранят ее фотографии и кинокадры. Удивительно, как явственно записана эта проповедь в его чертах, как открыто то внутреннее, которого обычно на свету не увидишь, разве что в поздних портретах Рембрандта, в его движении отца в «Возвращении блудного сына», в лице его Симеона на последнем «Сретении».
Но признаюсь, самое истинное, самое великое слово Владыки Антония о Боге для меня — это он сам.
Сергей Сергеевич Аверинцев: воспитание разума [160]
Память о Сергее Сергеевиче Аверинцеве драгоценна для нас — не только как благодарная память об учителе, но как память, полная будущего. Есть прекрасные люди и авторы, которые оставляют по себе память, похожую на элегию: вечное сожаление о том, что они больше не с нами. Аверинцев оставил по себе радостную память, похожую скорее на походную песню. Сказанное и написанное Аверинцевым ободряет и не перестает сообщать новые и новые смыслы и темы. То, что он сообщает нам, не только не исчерпано: мы едва начинаем черпать из этого источника. С печалью можно отметить, что именно там, где всего естественнее было бы ожидать воздействия мысли Аверинцева, в родной для него профессиональной среде, в академической гуманитарной науке, к настоящему моменту присутствие Аверинцева очень мало ощутимо.
Кто Аверинцев «по профессии»? Сложность ответа на этот вопрос смущала его самого. Он слишком много кто по профессии. Филолог-классик, византинист, библеист, исследователь европейской и русской культуры, историк религии, переводчик и комментатор множества текстов на древних и новых языках (среди них — сочинения Платона, Аристотеля, Плутарха, Ефрема Сирина, Фомы Аквинского; латинская, греческая и сирийская литургическая поэзия; ряд ветхозаветных книг; ранние христианские апокрифы и синоптические Евангелия; немецкая и французская поэзия XIX–XX веков). Уже одно это (далеко не полное) перечисление кажется удивительным. Но есть в Аверинцеве нечто еще более удивительное, чем широта интересов и способностей и несравненная эрудиция в каждой из этих сложнейших областей: любой его труд в отдельности и вся его деятельность в целом не укладываются в известные рубрики гуманитарных «специальностей» и жанров.
Прежде всего, филология, «любовь к слову», по определению Аверинцева, «служба понимания»: понимания в собеседовании читателя и текста, читателя и автора («Наш собеседник древний автор», одно из первых его публичных выступлений). Мысль Аверинцева, начавшего с «Похвального слова филологии», никогда не перестает быть филологичной, то есть самым насущным образом связанной со словесной реальностью, с конкретными текстами, с фактами языка (в этом его отличие от таких мыслителей, как Бердяев и вообще вся русская религиозная мысль). Интересно, что такой — по существу филологический, лингвистический — комментарий порой говорит куда больше в духовном смысле, чем множество толкований. Так я помню его поразительные семинары в МГУ, посвященные исследованию слов «кроткий» и «нищий» (из Заповедей блаженств) на материале библейского иврита, арамейского, греческого (вряд ли по нашим привычным представлениям мы бы назвали «кротким» Моисея — но Св. Писание говорит о его образцовой кротости! Стоит задуматься). После такого комментария расширительные толкования кажутся уже вторичными и необязательными. Это первый урок Аверинцева: прежде всякого осмысления и толкования — простое, точное (то есть профессиональное) понимание слова, иначе толкование окажется фантазией на тему, пусть даже очень благочестивой фантазией.
Однако мысль Аверинцева выходит за пределы собственно филологического анализа и вступает в области философии (общей антропологии и этики) и богословия (экзегетики и христианской апологетики). Если говорить точнее, следует переменить вектор на противоположный: мысль Аверинцева исходит из некоторых начал, более общих, чем те, которыми располагает обычно «предметный» филолог (вообще предметный гуманитарный ученый), и оттуда спускается к своему конкретному предмету. Мы можем сказать, что эти самые общие начала — его христианская вера: вера не в бытовом употреблении слова, то есть безотчетная убежденность в чем-то, а вера как принадлежность ума определенной смысловой системе, доктрине, широту, глубину и свободу которой мало кто знал так, как Аверинцев. Мысль его дедуктивна по своему существу. Новое время решительно предпочитает метод индукции, то есть движения от факта (или непосредственного опыта) к смыслу. Другой путь понимания оно назовет догматичным (так же в бытовом значении слова «догмат»). Однако это недоразумение. Несомненно, позитивистская мысль так же дедуктивна, не сознавая того или отказываясь это признать. Общая посылка, из которой она исходит, — фундаментальный агностицизм. Следует полагать для начала, что никто ничего ни о чем не знает. А это тоже догмат, и пожестче старых.
Аверинцев исходит из того, что кое-что достаточно хорошо известно, и это нас в нашей умственной работе отнюдь не стесняет, а наоборот, дает огромные возможности видеть вещи правдивее.
