Митурич не раз рисовал Бруни — в рисунке 1920 года он предстает совсем юнцом (ему 26 лет), в косоворотке, с характерным круглым лицом и немного косящими «разными» глазами. Рисунок предельно лаконичный, сделанный четкими точными линиями, белым пространством нетронутой пустотой бумаги и одним темным пятном волос, сразу придающим рисунку и объем, и «цвет».
Бруни, конечно, и привел его в 1915 году в «квартиру № 5».
1915 год стал для Петра Митурича во многом определяющим. Как сам он утверждал в «Авто-отчете» 1948 года: «Приблизительно с 1915 года стал давать зрелые в художественном отношении вещи»[68]. Правда, уже в «Автопортрете с чайником» 1914 года обнаруживается полное владение мастерством рисунка с натуры, присущее академической школе: точность, достоверность, умение строить скупыми средствами объем, форму; использовать разнообразие графических средств — в тонкой контурной прорисовке стола, скатерти, посуды на подносе на заднем плане, серых живописных штрихах, лепящих складки свободной рубахи, мелкой детальной проработке головы. Митурич смотрит в зеркало как в глаза зрителю — настороженно и внимательно.
Но к 1915 году Петр Митурич (как и его товарищи Львов и Бруни) действительно в полной мере сложился и определился как сильный зрелый мастер — рисовальщик и живописец. Тогда же Митурич начал выставляться — на выставке живописи 1915 года в Москве, на выставке картин общества «Мир искусства» в 1916-м. Для молодого художника, еще студента Академии, было нелегким и ответственным делом — предстать в одном ряду с Борисом Григорьевым, М. В. Добужинским, П. П. Кончаловским, М. С. Сарьяном… На этой выставке были показаны «Московский трактир» Б. М. Кустодиева, иллюстрации к «Хаджи-Мурату» Е. Е. Лансере, «Крестьянки в поле» З. Е. Серебряковой. Митурич представил два своих пейзажа: «Зима» (тушь и гуашь) и «Зима». (В указанном в каталоге адресе художника значится: «Академия художеств, кв. № 5» — та самая. Митурич живет у Бруни.)
«Зима», 1915 — великолепный зимний пейзаж, предельно простой: снежная поляна, голые деревья, в глубине за плетнем помещичий дом. Серое небо, снег, «сделанный» черными штрихами травинок, пробивающихся из-под снежной корки, — точнейший артистический рисунок, где сочетаются выверенная графичность, четкость линий и штрихов в прорисовке стволов, планок плетня, и мягкая живописная смазанность неба, стен дома. Каждая точка безукоризненно попадает в цель; все работает на единое «настроение», очень лирическое состояние русской зимы, старой барской усадьбы…
К этому времени относится и первая статья, где характеризуется творчество Митурича, и первая публикация его работ.
В 1916 году, «идеолог» «квартиры № 5» молодой критик Николай Николаевич Пунин выступил в журнале «Аполлон» со статьей о «своих» художниках «Рисунки нескольких молодых»:
«Импрессионизм как мировоззрение и как метод <…> перестает существовать. Мир перестал быть мимолетным видением. <…> Реальность, но не та, что существует лишь как видимость, реальность как становление, как нечто познаваемое всеми силами нашего организма — вот что считаю я содержанием нового искусства. <…>
Для тех художников, которых я имею основания считать лучшими среди современных русских мастеров, для этих немногих молодых художников самым характерным, на мой взгляд, является выражение абсолютной формы».
Пунин считал случайностью связь этих художников, и, в частности, Петра Митурича с группой «Мир искусства».
«Митурич участвовал на трех выставках „Мира искусства“ — рисунками тушью и карандашом и двумя пейзажами маслом. Он нежен, прост и интимен. <…> В руках Митурича кисть обладает высокой чувствительностью, она отмечает как сейсмограф самое отдаленное и незначительное колебание его художественного сознания. Трепетная, стыдливая, чуткая, она приобретает твердость, крепкую ясность, чистоту, как бы оплодотворяется мужским гением художника. Ее движения неповторимы и безошибочны; ее прелесть в какой-то своеобразной сухой женственности. Я бы не назвал Митурича лириком, но в его пейзажах тем не менее есть какая-то нежная поэзия. Зимнее небо и зимняя даль его рисунков настраивают, но это не та мимолетная меланхолическая дрожь, которую мы знаем у импрессионистов; сырость стволов и серость неба понятны как неотъемлемое качество северной природы и только как качество формы, а не момента. Впрочем, любовь Митурича к дереву, пейзажу сообщает многим его работам известную временность и случайность; ему трудно подойти к чистой форме, да и форму он понимает не как бесстрастную сущность, а как какую-то растительную силу, как живущий и развивающийся организм. <…>
Свои композиции он строит иногда на очень острых, отточенных отношениях. „Рисунок с сохой“ и „Самокиш“ с этой стороны, на мой взгляд, таят особую прелесть. Первый вызывает во мне почти острую боль наслаждения, какой-то укол, что-то неразрешимое, тонко звенящее — блеск и звук стали! Соха, брошенная у избы! Чтобы понять тонкость этой композиции, нужно раскрыть эстетически именно эту соху, ее форму и те отношения, в которых она стоит к окружающему или, точнее, которые она вызывает в окружающем; линии оглобель, их взаимная связь определяют строй, тему рисунка, они обуславливают все, вплоть до воздушной легкости деревьев; они вносят острую колкость и прекрасную жесткость в рисунок, в манеру, в технику.
Работы Митурича имеют, впрочем, одно до сих пор непонятное мне свойство. Я уже говорил о том, что влияние природы в значительной мере сказывается на работах этого молодого художника. Не то чтобы природа сковывала его талант. Но она врывается в мастерскую художника с поистине бесцеремонной развязностью; и мне кажется, немало уходит у мастера сил на то, чтобы успокоить, усмирить эту дикую гостью, бессильную забыть о былой власти своей над искусством. Не знаю, прав ли я, но думается, Митурич должен уйти от этого зла»[69].
П.В.; «Для того чтобы добиться звучания линии в черном, мне пришлось в начале моей зрелой художественной деятельности после академического рутинного изобразительства (конечно, фальшиво-пространственного) перейти на плоскостные выражения формы в черном (тушь), и только сломав фальшивую иллюзию пространства, я стал добиваться звучания характеристик образа в линии. Таковы мои работы с 15 года (см. работы, печатавшиеся в Аполлоне)»[70].
В «Аполлоне» были воспроизведены целых семь работ Митурича. Портрет А. С. Лурье, 1915 («рисунок маслом» — так почему-то поименовал автор свою живопись. Был на выставке живописи 1915 года). Яркие локальные, но красиво сгармонированные цвета — глухо-розового, оранжевого, красно-бурого, сизо-серого и телесного цвета (лицо). Фактура бархатистая, мерцающая. Рисунок жирными ровными линиями, очерчивающими сидящую в кресле гибко изогнутую изящную фигуру, артистичную, с папиросой в руке — другая рука в кармане. Галстук «бабочка», элегантная поза — нога на ногу.
Портрет Георгия Иванова (рисунок углем — 1914. Был на выставке «Мира искусства»). Свободно-артистичный рисунок — быстрые линии очерчивают фигуру, сидящую в небрежной позе с подогнутой под себя ногой — тени сделаны серой затертостью угля. Характерное лицо с неприятно-слюнявым ртом, прядью волос поперек лысеющего лба. Типичный эстет начала века.
Портрет Самокиша (тушь, 1915. Был на выставке «Мира искусства»). Самокиш сидит за столом в саду, позади намеки теней деревьев. Снова — очень точные четкие пятна, линии, легкие «затирки» сухой кистью. Самокиш в военной форме с Георгиевским крестом на груди.
«Сад», 1914. Рисунок тушью. Деревья сделаны быстрыми нервными спиралями, резкими штрихами. Возникает ощущение бурного ветра, треплющего, чуть ли не ломающего тонкие деревца, их жидкие кроны.
Рисунок с сохой. 1915. Очень конкретные, с буквальной точностью прорисованные соха, доски сарая, телега — и резким контрастом условные, нарочито плоские «круглые» купы деревьев.
Уже упоминавшаяся «Зима» 1915 года, бывшая на выставке «Мира искусства».
«Осип Мандельштам», 1915. В портрете Осипа Мандельштама условность графического языка особенно подчеркивает и обостряет характер поэта — странного, явно позирующего, не совсем естественно откинувшегося на стуле. Резкий профиль с носом, напоминающим клюв, с тяжелой нижней частью лица и по-девичьи пушистыми ресницами, обрамляющими устремленный в пространство глаз под изогнутой черной бровью кажется почти что шаржем и в то же время очень проникновенной характеристикой человека «не от мира сего», пребывающего в каком-то своем пространстве, далеком от нарочито-обыденной обстановки комнаты с полосатым ковриком на полу, столом, лампой с покривившимся абажуром…
В этом рисунке контрастное цветовое черно-белое решение — игра тонов и фактур приобретает самостоятельное значение, небрежность и как бы даже некоторая «неправильность» рисунка, плоская декоративность — все это сильно отличается и от предшествовавшего «автопортрета» 1914 года, и от более поздних работ, но присуще вещам 1915 года, таким как «Семья за столом», «Овечье стадо», «Двое на диване», «Поэты» — демонстративно опровергающим установки академического рисунка, пространственно-упрощенным. Иногда — как в рисунке «Двое на диване» — рисунок сведен к считанным контурным линиям и штрихам, белизне оставленной нетронутой бумаги, «взорванной» двумя-тремя черными заливками туши.
