Принятая мною форма «силуэта» дает мне право на сжатость и право не показывать своей предварительной черновой работы. Но вот она же, эта моя излюбленная манера, привела меня теперь к непроизводительной трате времени, так как в предлагаемой брошюре мне почти только то и приходится делать, что развертывать сосредоточенные предложения своего первоначального этюда. Правда, г. Бродский именно в сжатости мне вообще отказывает (чтобы в ее отсутствии у меня убедиться, для этого, по его словам, надо бы переписать все мои «силуэты»); мою речь, как автора, он называет «многоглаголевой». Но, может быть, Н. Л. Бродский не потребует, чтобы в подтверждение его приговора был переписан как раз мой силуэт Белинского? Может быть, в виде исключения, он согласится, что, по крайней мере, этот очерк скорее страдает излишней лаконичностью, чем заслуживает упрека в многословности? Ведь недаром же другие оппоненты корят меня моими четырнадцатью страничками.
Во-вторых, если Белинский, как и я, признавал Баратынского поэтом мысли и находил его язык сжатым (что, в возражение мне, напоминает г. Бродский), то отсюда еще далеко не следует, что Белинский Баратынского понял. Такие особенности в авторе «Истины» подмечали многие; и не подметить их грамотному человеку нельзя (да и сам поэт говорит о них в своей лирике). Подобные суждения лишь констатируют факт, но сами по себе еще не ведут к его пониманию и оценке, и совпадение таких элементарностей у разных критиков ничего не доказывает и ни к чему не обязывает. Сам же г. Бродский, усматривающий приведенную черту сходства во мнениях о Баратынском у Белинского и у меня, справедливо утверждает, однако, что в общем понимании поэзии Баратынского я с знаменитым критиком расхожусь. На непререкаемость именно своей оценки я, вопреки г. Бродскому, конечно, не притязаю; но интересно отметить, что как раз вопрос об отношении Белинского к Баратынскому теперь наименее спорен. Так, один из глубоких почитателей Белинского, один из сильнейших моих противников, г. Иванов-Разумник, говорит, к моему удовлетворению, следующее: «Белинский не оценил Баратынского – странно было бы стремиться это затушевывать… Главное в Баратынском все же не было выявлено в критике Белинского» (Собр. сочин. В. Г. Белинского, II, 538–539). В только что выпущенном Академией наук собрании сочинений Баратынского его биограф, г. М. Л. Гофман, на стр. LXXVIII первого тома, замечает: «Больно задевали самолюбие поэта неодобрительные отзывы о нем Белинского и критиков, вторивших Белинскому».
А если, как цитирует Н. Л. Бродский, тот же Белинский сказал, что «из всех поэтов, появившихся вместе с Пушкиным, первое место бесспорно принадлежит г. Баратынскому», то это лишь подтверждает те совершенно исключительные противоречивость, легкомысленность и праздность суждений Белинского, которые, в данном случае, позволяли ему наряду с таким приближением Баратынского к Пушкину писать, что «теперь даже и в шутку никто не поставит имени г. Баратынского подле имени Пушкина»; что Баратынский ниже Козлова и что муза Баратынского – «светская, паркетная»; что Баратынского следует назвать в числе тех писателей, относительно которых наш непостоянный критик вопрошает: «И где же они теперь, где их слава, кто говорит о них, кто помнит? Не обратились ли они в какие-то темные предания?»
(Письма, III, 304). Ведь одна из основных идей моего оспариваемого «силуэта» в том и заключается, что у Белинского есть все и что в этом – его и наше несчастье.
* * *
То, что Белинский, как соглашается Н. Л. Бродский, в 1836 году «Скупого рыцаря», подписанного буквой Р., не распознал («отрывок переведен хорошо, хотя, как отрывок, и ничего не представляет для суждения о себе»), – это только для г. Бродского, а не для меня искупается тем, что «уже в 1838 году» критик считал драму Пушкина «лучшим созданием», «сохранив это! взгляд до конца жизни». В 1838 году… тогда уже было известно, что «Скупой рыцарь» приняв лежит не Р… а Пушкину: тогда уже многие восторгались этой красотою. И так как в моих глазах Белинский – мыслитель, необычайно внушаемый, то я никакой заслуги с его стороны и не вижу в том, что он переменил свое прежне изумительное мнение. Вот если бы «лучшее со здание» было отмечено, как такое, при жили: поэта, в 1836 году; если бы тогда Белинский расслышал Пушкина; если бы тогда донесся до его сердца этот голос, «шуму вод подобный»!..
* * *
Н. Л. Бродский (из всех моих оппонентов наиболее богатый фактическими указаниями, – оттого я так долго и беседую с ним), – Н.Л Бродский пишет дальше: «Ю. И. Айхенвальд не заметил (!), что Белинский – автор статей о Гоголе, Кольцове, Лермонтове, Пушкине, что он по одному стихотворению М. предсказал талант А. Майкова, что он первый приветствовал Тургенева, Гончарова, Достоевского, Григоровича, Некрасова, Искандера-Герцена, объяснил их, рассыпав до сих пор не умершие замечания об индивидуальной силе каждого дарования».
Я понимаю, отчего после слов «не заметил» мой рецензент поставил восклицательный знак: в самом деле, было бы удивительно, если бы я не заметил, автором каких статей является Белинский и что он говорил о каждом из перечисленных писателей. Но для такого удивления нет повода, потому что «до сих пор не умершие замечания» Белинского о разных авторах я помнил; именно поэтому в своей статье я и сказал, что у него были «отдельные правильные концепции, отдельные верные характеристики»; что, «конечно, были у него и правильные догадки, были верные оценки»; что «иногда загораются у него мысли и слова, которые надо только приветствовать и запомнить»; что «не только от его дурного, но и от его хорошего рассыпались мысли, рассеялись по русской земле яркие искры»; что он высказывал «много верных и ценных идей о сущности красоты, о первенстве формы, о творческом элементе критики»… По поводу, в частности, Гоголя я выразился, что о нем, как и о Пушкине, как и о Грибоедове, как и о Лермонтове, Белинский выказал уклонения и ошибки – «наряду с верными суждениями» (этим я отвечаю и на фактически неверный упрек г. Ч. В-ского, будто я «ни словом не упомянул о положительном, напр, роли Белинского в установлении художественной славы Гоголя и т. п.»). Вот почему нельзя возражать мне ссылкой на хорошее и ценное у Белинского, – я сам его не отрицал; спорить можно только о том, правильно ли я соблюл пропорции, верно ли распределил свет и тени, так ли наметил плюсы и минусы знаменитого критика (к этому вопросу я вернусь ниже).
Итак, мимо сделанного г. Бродским перечня я мог бы пройти, потому что этот перечень – не возражение на мою характеристику Белинского: но в интересах дела я все-таки о некоторых названных именах несколько слов скажу.
С какими существенными, а иногда и роковыми оговорками должно признать, что Белинский оценил Пушкина. Лермонтова, Достоевского, Гончарова, на это я уже указывал; в применении к Пушкину и Лермонтову я об этом и еще выскажусь потом.
Что касается Гоголя, то в защиту своей мысли, что относительно него, как и относительно Пушкина, Лермонтова, Грибоедова, верные суждения Белинский, критик ненадежный, человек шаткого ума и колеблющегося вкуса, выражал вперемежку с уклонениями, ошибками, отступлениями, – я напомню хотя бы следующие факты:
I. В письме Белинского к Боткину (II, 295) мы читаем: «Страшно подумать о Гоголе: ведь во всем, что ни писал, – одна натура, как в животном. Невежество абсолютное! Что он наблевал о Париже-то»!
II. Было время (1835 г.), когда Белинский не только заявлял: «я… пока еще не вижу гения в г. Гоголе», но и о «Портрете» утверждал, что «эта повесть решительно никуда не годится» (Сочин. под ред. Венгерова, II, 101).
III. В 1840 г. Белинский готов был не ставить Гоголя ниже Вальтера Скотта и Купера, но (справедливо) был для него Гоголь «не русский поэт в том смысле, как Пушкин, который выразил и исчерпал собою всю глубину русской жизни», и в созданиях Гоголя (несправедливо) видел наш критик только «Тараса Бульбу» (которого «можно равнять» с пушкинским творчеством) и находил, что это произведение «выше всего остального, что напечатано из сочинений Гоголя» (Письма, II, 137–138).
IV. Когда Юрий Самарин глубоко правильно и глубоко прозорливо написал, что Гоголь в «глухой бесцветный мир» своего творчества «первый опустился как рудокоп» и что «с его стороны это было не одно счастливое внушение художественного инстинкта, но сознательный подвиг целой жизни, выражение личной потребности внутреннего очищения», то над этими прекрасными и проникновенными словами Белинский в своем «Ответе Москвитянину» плоско издевался, т. е., значит, охарактеризованной Самариным сущности и трагедии Гоголя не понял. Так же насмешливо отвергал он и верную мысль о существенном отличии Гоголя от натуральной школы. Правда, в частном письме к Кавелину, который возражал Белинскому и защищал Самарина, наш знаменитый критик, обычно признаваемый за идеал искренности, так поучал своего корреспондента: «Насчет вашего несогласия со мною касательно Гоголя и натуральной школы, я вполне с вами согласен, да и прежде думал таким же образом. – Вы, юный друг мой. не поняли моей статьи, потому что не сообразили, для кого и для чего она писана. Дело в том, что писана она не для вас, а для врагов Гоголя и натуральной школы, в защиту от их фискальных обвинений. Поэтому я счел за нужное сделать уступки, на которые внутренне и не думал соглашаться, и кое-что изложил в таком виде, который мало имеет общего с моими убеждениями касательно этого предмета… Вы, юный друг мой, хороший ученый, но плохой политик» (Письма, III, 299). Но неужто Белинский в самом деле преднамеренно соглашался выступить дурным критиком, лишь бы оказаться хорошим политиком? Мне хотелось бы защитить его от него самого; мне хотелось бы думать, что неискренен был Белинский в письме, а не в печати, что он не решился бы сознательно обмануть в литературе, тяжко согрешить против Слова…
