держать,голову не клонить,жаловаться не сметь.Выбери жизнь, не смерть.Жизнь, и еще не вся.Жаловаться нельзя.
Давно назрел разговор о новом стоицизме в русской поэзии: появилось достаточно поэтов, которых можно назвать стоиками. Но в финале «Двух голосов» мы слышим стоицизм классический. Его прямое выражение – казалось бы – не очень характерно для Айзенберга, но в этой переходной книге оно звучит так естественно. Ему находится здесь место, и очень важное, потому что Айзенбергу удалось создать книгу многообразную, но не эклектичную, приводящую в баланс множество элементов.
Так, между прочим, и воздух: кажется, ничего проще и естественнее на свете нет, но вспомните, сколько всего входит в его состав.
Память, пой
Мария Степанова. Против лирики. М.: АСТ, 2017
Горький
Исследователи поэзии в России (эксплицитно – начиная с Тынянова, подспудно – еще раньше) много думали о проблеме архаизма и новаторства, об их соотношении и сочетании. Опыт авторов последних десятилетий, таких как Олег Юрьев, Максим Амелин, Линор Горалик и, конечно, Мария Степанова, показывает, насколько живительным может быть обращение поэта к архаике. Тут есть что-то от геологоразведки и добычи полезных ископаемых: современные методы и инструменты, наработанный опыт поэтического говорения, озарения, настойчивость – все это позволяет обнаружить золотоносную жилу в породах, казалось бы, давно отдавших драгоценное содержимое. Выясняется, однако, что скрытое в них богатство только ждет нового применения и блеска.
Предыдущее избранное Степановой – «Стихи и проза в одном томе» – выходило семь лет назад в «НЛО», и книга «Против лирики» не совпадает с ним ни единым текстом, кроме одного перевода из Эдварда Эстлина Каммингса, стихотворения для Степановой принципиально важного. Это лирический текст наблюдателя и одновременно эпический текст нарратора, который то ли отождествляет себя с «кем-нибудь», жившим в «растаком городке», то ли просто рассказывает о нем. Мир растакого городка, где «все женились на коеком / рассвет и закат все одно молчком / плясали вскачь и смеялись всплачь / твердили нет погружаясь в сон», – инвариантный, неизменный в общем, но изменчивый в частностях фольклорный мир. Степанова, наряду с Горалик, – самый серьезный в современной русской поэзии исследователь и заклинатель фольклора, хотя порой это порождает сомнения в собственном методе. Так, в начале цикла/поэмы «Spolia» Степанова как бы суммирует недружественную критику в свой адрес, доводя ее до крайности: «она не способна говорить за себя», «ее материал / не хочет ей сопротивляться / дает поцелуй без любви, лежит без движенья», «где ее я, положите его на блюдо / почему она говорит голосами».
«Где ее я» – основополагающий для поэтики Степановой вопрос. «Я» – прерогатива лирики, и, несмотря на то что в последние годы многие поэты отказываются от этого местоимения (об этом чуть ниже), индивидуальность для лирика остается непременным условием. В речи по случаю вручения Степановой премии Андрея Белого в 2005 году Дмитрий Кузьмин говорил: «„Я“ Степановой утверждает себя как личную волю, а не как фигуру дискурса через испытание языка на прочность и пластичность: все уровни языка от лексики до синтаксиса послушно гнутся, выявляя и предел удержания предписанных грамматикой значений, и потенциал новых смыслов, но прежде всего – присутствие изгибающего субъекта» [64]. Действительно, уже в раннем цикле «Женская персона» очевидно, что с языком здесь происходит нечто ненормативное, неканоническое. Задача цикла – сотворение этой самой «женской персоны»: физиологические и бытовые переживания (еда, болезнь, шопинг) здесь получают высоту, стихи становятся гимнами ощущениям. Эти ощущения амбивалентны: высокое значение, высокий статус получают вещи, казалось бы, низменные, не стоящие внимания. Отсюда и лексический разнобой: Степановой доступны разные регистры речи – архаика, просторечие, наукообразие, платоновского толка избыточность; сталкиваясь с полнокровным ощущением, «я» будто не знает, что выбрать, и выбирает все сразу:
Были б деньги, покупала бы однеЯ с духами махонькие скляницы,Нюхом чуяла, которая приглянется,Ворковала бы над нейНе за тем, чтоб капельную жидкостьЗа уши втирать, а чтобы тело,Мелко дергаясь, как под коленом жилка,От дремучей жадности лютело.
В дальнейшем вопрос о том, бывают ли важные и неважные, стыдные и нестыдные, низкие и высокие темы, отпадет, а метание/мерцание «я» в слоях языковой стилистики останется – и сделается для Степановой определяющим. «Я» всякий раз отправляется на задание, примеряя разные одежды, преображаясь, маскируясь. Его неопределенность – ключ к истолкованию названия «Против лирики». Название это кажется парадоксальным, ведь книга как раз включает стихи сугубо лирические. Здесь нет ни известных баллад вроде «Летчика», «Жены» или «Гостьи», ни поэм «Проза Ивана Сидорова» и «Вторая проза» с их сложными сюжетами, восстанавливать которые – увлекательная детективная работа. Отсутствие этих поэм не позволяет отследить перемену, произошедшую с поэтикой Степановой к тому времени, как был написан сборник «Лирика, голос». Произошло же вот что. Песенность ранее будто испрашивала себе места, выбивалась из текста фонетическими стяжками и усечениями («когда глаза имела голубы», «не рассыпаясь на зве»), мелодичным просторечием («В что за духовке, в какой под-воде, / В ворохе чьих покрывал / Прочие части, искомые где, / Прятать куда заховал?»). Теперь она обрела полные права – эпос освободил лирику.
«Против лирики», впрочем, название хитрое. С одной стороны, антагонизм здесь не только полемический (в духе «Против метода» Фейерабенда или «Против интерпретации» любимой Степановой Зонтаг), но и географический:
Против лирики, по ту сторонуПлоско лежащего залива,Есть во тьме невидимый берег,Там-то я нахожусь в засаде!
Это из сборника «Счастье», который полон стихотворений, написанных античными метрами; перед нами отсылка к одному из истоков лирики и одновременно обещание завоевать ее территорию заново («Эта африка будет нашей!»).
С другой стороны, для этой, по сути, военной операции нужно самоотвержение. В сборнике «Лирика, голос» мы видим, каким оно может быть. Филолог Ирина Плеханова, автор монографии «О витальности новейшей поэзии», отмечает, что «запев» всей книги (в журнальной версии [65] он стоит в начале, в книжной – в конце) «заявляет простодушный отказ от стихотворства – как условие поэтического рождения заново»:
Вот возьму да и не будуЯ сейчас писать стихи.Вот возьму да и не стануНи за что стихи писать.Я не Дмитрий Алексаныч,Дмитрий Алексаныч умер,Я не Александр Сергеич,Александр Сергеич жив.При лице литературыВроде я колоратуры,Вроде я фиоритуры —Волос-голос-завиток,Электрический фонарик,Быстрый и неровный ток.
Это ощущение «электрического фонарика» – что-то вроде гальванизации. Лирика, голос – чистые проводники: лица нет, только «волос-голос-завиток», однако они исключительно узнаваемы. Поэт становится чистым ретранслятором – логичный, можно даже сказать, «трендовый» отход от нарративной поэзии в сторону обезличивания поэта. Этот отход принято связывать с поэзией Аркадия Драгомощенко и далее – американской «языковой школой», но Степанова совершила его раньше, чем молодые последователи Драгомощенко. В эссе «Перемещенное лицо», завершающем рецензируемый том, она одной из первых постулировала нынче уже почти общее место: будущее лирики
