литературы или кино. Знаки становятся коллажем из когда-то увиденных типичных сцен, превращаются в шум – и «я-сюжет» на фоне этого шума незаметно изменяется, так что к концу мы оказываемся один на один с совсем другим сюжетом – фольклорным, песенным, безусловно сентиментальным.
Не помню, говорил ли кто-то об этом, но такое вырастание картины из фрагментарности – предвестие «нового эпоса», появившегося в русской поэзии в 2000‐е, когда читателю предлагалось по фрагментам достраивать целую картину, да и нового театра, основанного на вербатиме, готовом высказывании, которое в театральном обрамлении принимает художественную форму. Собственно, многие рубинштейновские картотеки – небольшие спектакли. Одни исследуют штамповый потенциал четырехстопного ямба:
35.
Ну, ты бы позвонил, узнал…
36.
Какой-то вечно мрачный, злой…
37.
Ты хоть бы форточку открыл.
38.
Еще разок – и по домам.
39.
Жратва там, правда, будь здоров.
40.
Сил больше нету никаких!
41.
Какая рифма к слову «пять»?
42.
Упрямый, как не знаю что.
43.
Шесть букв. Кончается на «П».
44.
Ну все. Пока. Я позвоню.
Другие из запланированного спектакля делают незапланированный: например, в картотеке «Всюду жизнь» мы сталкиваемся с репетицией некоего поэтического текста, который прерывается режиссерскими выкриками «ТРИ-ЧЕТЫРЕ…», «ПОЕХАЛИ!», «ДАЛЬШЕ», а после выкрика «СТОП!» вдруг следует: «Какой кошмар! Ты меня просто убил… Я ж с ним еще пару недель назад… Веселый такой… Все шуточки, прибауточки…» (эх, Лев Семенович). Интонация, конечно, мгновенно узнаваемая и прием известный – собственно, фирменный прием концептуализма, обыгрывание клише, гальванизация «готового языка». И Пригов, и Рубинштейн, и Кибиров в значительной части построили на этом свою поэтику, но каждый распорядился приемом по-своему. Рубинштейн раньше всех внес в концептуалистский проект сочетание стоицизма и сентиментальности – и это сочетание на самом деле следствие обстоятельств, в которых проект существовал: «Это был очень плотный круг, который еще более уплотнился благодаря отчужденной враждебности среды – когда холодно, люди жмутся ближе друг к другу. <…> Никаких медийных возможностей у нас не было, поэтому мы беспрерывно говорили, все уходило в устную традицию. Были домашние семинары, были застолья, все было синкретично, можно сказать, особый род театра».
Еще в 1979 году Борис Гройс писал, что карточки Рубинштейна «субтильны, рафинированны и попросту романтичны». Например, ранний текст 1976 года, «Каталог комедийных новшеств», еще вполне безличен и безэмоционален, построен как россыпь возможностей («6. Можно заняться классификацией страстей с точки зрения размеров их последствий; 7. Можно заняться классификацией высказываний с точки зрения их контекстуальной значимости…» – что-то такое могли бы написать несколько десятилетий назад и Монастырский, и Сорокин) – но чем дальше, тем больше в вещах Рубинштейна становится именно лирической вовлеченности – и это делает их неотразимыми. Как написал сейчас Кирилл Медведев, Рубинштейн «создал устройство с огромным диапазоном, в котором все – от бюрократических справок до каких-то затертых цитат из советских повседневных разговоров – обретает лирическое звучание». Грубо говоря, Рубинштейн приучает читателя своих сериальных вещей к тому, что «автор среди вас» – открывая дорогу уже постконцептуалистским опытам, опытам того времени, когда лирическое «я» вернулось в поэзию.
Когда же затертые цитаты затерлись окончательно, Рубинштейн почти перестал создавать картотеки – и сделался эссеистом, колумнистом, комментатором. В текстах о культуре, политике, о вещах зачастую вопиющих всегда были и ясность, и остроумие, всегда сохранялось и лирическое начало – которое в последние годы подтолкнуло его к созданию короткой лирической прозы, например книги «Мой календарь», построенной как личные комментарии к разным событиям, которые встречаются в отрывных календарях. Надо ли говорить, что листок отрывного календаря – тоже карточка? Обычно к дате привязано небольшое воспоминание, чаще всего из детства – самой любимой для Рубинштейна стихии. Но вот 14 января – теперь это день смерти Льва Семеновича. Комментарий такой:
В Петербурге открылась для общего посещения Императорская Публичная библиотека
«Уж не знаю, сколько часов я провел за чтением этой удивительной рукописи, но когда я поднял глаза от нее, я увидел, что за окном была уже глубокая ночь».
Так или иначе, с библиотеки все началось и библиотекой заканчивается. Кто-то увидел бы в этом предчувствие, но ведь, как я уже написал, у Рубинштейна очень много сказано о смерти, и дело тут не в пророческом даре, а скорее в трезвости сознания. Само же присутствие смерти пробуждает лирику. «Горький, но очень важный и значительный опыт сиротства постепенно становился нашим общим опытом, опытом, иногда лишавшим сна и покоя, а иногда отзывавшимся сейсмическими толчками творческой энергии», – писал он в одном эссе, а в другом признавался: «Я не умею прощаться. А когда пытаюсь, то неизбежно впадаю в ничуть не свойственную мне патетику, которая, не успев толком выйти наружу и заговорить собственным, довольно натужным фальцетом, тут же с моей же собственной стороны подвергается жесточайшей иронической деконструкции».
Поэтому, наверное, нужно попрощаться со Львом Семеновичем его стихами. Например, финалом картотеки «Шестикрылый Серафим»:
Невольно вскрикнув от внезапной боли,Он повернулся на спину, затих…И все вокруг затихло. ТишинуНичто не нарушало, кроме капельДождя и голосов на переправе,Торгующихся с лодочником. Тот,Ссылаясь, очевидно, на погоду,Накинуть требовал. Другие голосаС ним спорили. И эта перебранкаНе кончится, казалось, никогда.Потом он снова потерял сознанье.И сколько так он пролежал – минуту,Неделю, год, столетие, – никтоСказать не может. Но сияло солнце,Когда он вновь открыл глаза и понял,Что вновь родился…
Смерть – повод цитировать финалы. Вот еще один – перекликающийся, как мне кажется, с Фетом («Не жизни жаль с томительным дыханьем, / Что жизнь и смерть? А жаль того огня, / Что просиял над целым мирозданьем, / И в ночь идет, и плачет, уходя»). Здесь тоже «огня» – и там, где у Фета восхитительная неточная рифма, у Рубинштейна точная, но стертая, как и положено при цитировании стиля. Но точная. Уже не в стиховедческом смысле.
88.
…замки, виноградники, и уже становятся такими бесконечно далекими и треснутая чашка, и пыльное чучело белки, и стеклянный шарик, и скомканная бумага…
89.
…и стеклянный шарик, и скомканная бумага, и нет уже никакого смысла ударять по барабану, который все равно не отзовется, потому что он мертв…
90.
…не отзовется, потому что он мертв, и вот трещат остатки бедного огня…
91.
…трещат остатки бедного огня, но ход вещей не может быть нарушен…
92.
…не может быть нарушен, уходим врозь…
93.
Уходим врозь, не забывай меня.
94.
Уходим врозь, не забывай меня.
95.
Уходим врозь, не забывай меня.
96.
Уходим врозь, не забывай меня…
И, конечно, мы не забудем. Много чего у нас было отнято в последнее время, но возможность помнить своих любимых у нас остается.
Не знаю, что еще сказать. Пожалуйста, водите аккуратнее.
2024
Лев Оборин
КНИГА ОТЗЫВОВ И ПРЕДИСЛОВИЙ
Дизайнер обложки С. Тихонов
Редактор М. Алхазова
Корректор М. Смирнова
Верстка Д. Макаровский
Адрес издательства:
123104, Москва, Тверской бульвар, 13, стр. 1
тел./факс: (495) 229-91-03
e-mail: real@nlobooks.ru
сайт: nlobooks.ru
