Книга отзывов и предисловий - Лев Владимирович Оборин

«И вся эта смерть продолженье»

Памяти Алексея Цветкова

12 мая умер Алексей Петрович Цветков – огромный поэт, эссеист, переводчик, преподаватель, журналист, политический комментатор. Еще раз: огромный поэт. Редко бывает, чтобы звучание, лексикон, само присутствие поэта оставалось необходимым для нескольких поколений его современников; собственно, большие поэты – те, кто отвечает этим условиям. Теперь счет пойдет на поколения последователей, «прекрасный новый мир уже без нас», как он написал в одном из своих самых лучших стихотворений.

Он родился и вырос в Украине, учился в Одессе, а затем в Москве (где познакомился со своими друзьями по группе «Московское время» – Сергеем Гандлевским, Бахытом Кенжеевым, Александром Сопровским), в 1975‐м был вынужден эмигрировать – и сменил несколько мест жительства, а то и несколько жизней: Америка, Германия, Чехия, снова Америка; несколько лет назад переехал в Израиль, который и стал последней остановкой. Он преподавал литературу, работал в «Ардисе» и на «Радио Свобода» [77] – и все эти годы оставался ориентиром или, лучше сказать, силовым полем в русской поэзии. Даже когда не писал стихов.

Важнейший факт цветковской биографии – молчание, пауза в сочинении стихов, продлившаяся 17 лет. В паузе, среди многого прочего, – неоконченный роман «Просто голос», подробный, погруженный рассказ о жизни римского воина – точно по одному из ранних стихотворений: «Я хотел бы писать на латыни, / Чтоб словам умирать молодыми / С немотой в тускуланских глазах / Девятнадцать столетий назад». В интервью Линор Горалик Цветков объяснял, почему оставил поэзию: «…Либо мне было не совсем понятно, что я хочу сказать, либо то, как я это говорил, не соответствовало тому, что хотел. <…> Начал писать снова (хотя тогда еще не знал, что действительно начал) потому, наверное, что понял: этой формой я по-прежнему владею лучше, чем всеми другими, которые попробовал». Слово «форма» – не проходное, не дежурное. Сборники «Состояние сна» и «Эдем», вышедшие в 1980 и 1985 годах соответственно, – это книги, в которых он нашел свою форму: звучание здесь неотделимо от графики, отказ от прописных букв и знаков препинания иллюстрирует непрекращающуюся мысль: стихотворение-поток и одновременно стихотворение-реплика.

Я бы сказал, что стихи Цветкова обладают двойной оболочкой – грубовато будет назвать это «защитой от дурака». Сплошной поток «гладко стелет», вызывает привыкание – не только в рамках одного стихотворения, но и в рамках большого собрания (в двухтомнике Цветкова «все это или это все», изданном Еленой Сунцовой в 2015‐м, около тысячи стихотворений; для первого знакомства с цветковским корпусом лучше взять более компактные «Записки аэронавта») – и, прикипев душой к певучести ассонансов, можно не заметить внутри каждого стихотворения напряженной философской аналитики. А заметив ее – и даже позволив себе сказать, что у Цветкова есть несколько постоянных, стержневых тем, – можно не увидеть, что эти темы в его стихах постоянно сталкиваются, ведут ожесточенную борьбу. За потоком всегда высвечивается полемика.

Смерть – ключевая тема, лейтмотив его поэзии. «очень мудро что мы умираем / наповал как любое бревно / а у жизни за порванным краем / неподвижное время одно» – это о том же времени, которое для конкретного человека измеряется только его собственным существованием. Или, тем же размером из другого стихотворения: «что ни роды вокруг то и гроб там / не застелена в спальне кровать / гложет мысль что я вскорости оптом / энтропией смогу торговать». Мысль о смерти трагична, но и притягательна, а отношение к ней постоянно меняется. От «смерть подобает мужчинам» до «наша смерть это женское дело», от «нежная смерть словно мать» до «смерть наступает скотина», от стоического «очень мудро» до споров с Богом, допускающим смерть. Или с идеей Бога, который может допустить смерть. Цветковский атеизм – той же диалектической природы: в 2000‐х Цветков называет Бога «небывалым», но продолжает предъявлять ему счеты за допущенные катастрофы – или вообще за катастрофу мироустройства.

Временами кажется, что перед нами нечто вроде ветхозаветного прения с Творцом и спорщик прекрасно подкован, вооружен самыми рациональными аргументами. На обложке сборника «salva veritate» красуется формула, которой можно доказать отсутствие Бога с помощью логики и теории вероятностей; вспоминается здесь стихотворение едва ли ценимого Цветковым Александра Аронова «Кьеркегор и Бог», в финале которого Творец вынужден признать: «Да, пожалуй, меня не бывает». Кьеркегора Алексей Петрович, фантастически знавший философию, не жаловал (в отличие от Ницше, чьего «Заратустру» переводил в последние месяцы жизни) и не прибегал к уловкам, как в юмористическом стихотворении Аронова. Казалось бы, вот формула, на обложке. И все же спор продолжался.

Мотив смерти и «автора смерти» в его стихах соприкасается с другими важнейшими мотивами – детства и невинности (вспомним название сборника «Эдем»). В 2004 году, вскоре после того, как Цветков вернулся к стихам, случился Беслан – и стихи, написанные о Беслане Цветковым, стали приговором:

Это страшные и страстные стихи – находящиеся на другом эмоциональном полюсе по отношению, скажем, к стихотворению «то не ветер», рассказывающему о детском опыте автора (Цветков был инвалидом детства, несколько лет провел в больничной постели, научился ходить, но всю жизнь хромал):

Можно догадаться, «почему именно ежами»: животные в поэзии Цветкова – отдельный космос, с выстроенной и, кажется, более предпочтительной этикой – близкой этике детской. «фортификация кротов / ужей возможность», «лить над сурком сиротливым слезу / или с дятлом над истиной биться», «растерянный стою перед лицом собаки» (стихотворение о ребенке, который поделился с собакой хлебом), наконец, собственно детская поэзия Цветкова – «Бестиарий». Ну или вот это, раннее и многими процитированное: