хозяева были в отъезде,И когда я в ангине лежал, не дыша,Мне совали в постель надувного мышаСо свистком в неожиданном месте.Я ходил в зоопарк посмотреть на зверей,Застывал истуканом у дачных дверей,Где сороки в потемках трещали,Но из летнего леса мне хмурилась вновьДеревянная жизнь, порошковая кровь,Бесполезная дружба с вещами.Отвинчу я усталую голову прочь,Побросаю колесики в дачную ночьИ свистульку из задницы выну,Чтоб шептали мне мыши живые слова,Чтоб военную песню мне пела сова,Как большому, но глупому сыну.
Близкий друг Цветкова, Сергей Гандлевский, в 1989‐м написал статью «Критический сентиментализм», в которой сформулировал важные черты близкой ему поэтики, один из способов «переживания общей тайны»: «Шаткая, двойственная позиция. Есть в ней и высокая критика сверху, и насмешка, а главное – любовь сквозь стыд и стыд сквозь любовь». Это довольно широкое обобщение: к «Московскому времени» таким образом можно пристегнуть хотя бы Венедикта Ерофеева – который, кстати, очень высоко ставил стихи Цветкова, причем те, которые сам Цветков давно забраковал (он вообще в каком-то интервью сказал, что если поэт спустя пять лет может смотреть на собственное стихотворение без отвращения, то с ним что-то серьезно не так, – и при этом, да, несколько раз составлял свое «избранное»). В случае Цветкова в этой формуле, наверное, важнее всего два первых компонента: высокая критика и насмешка. «люд был лют как собака и занят / стервенел выгружая мешки / и проктолог сказал что он знает / это место куда мы пришли». Юмор язвительный – но все же юмор, оставляющий место для незлой усмешки.
Много «но», много противопоставлений, антиномий – перед нами поэт и противоречивый, и последовательный в разрешении «последних вопросов». Блестяще знающий Античность и жадный до современности. Разбирающийся с равным блеском в актуальной политике и в константах физики. Автор стихотворений одновременно обличительных и формально безукоризненных, одновременно страстных – и ученых.
В день, когда он умер, американские астрономы показали первое в истории изображение черной дыры в центре нашей Галактики. Ему бы это понравилось.
2022
(Уходит)
Памяти Льва Рубинштейна
Полка
Умер Лев Семенович, и нужно теперь привыкать жить в мире без него. В первые часы после его смерти вдруг накрыло ощущение горькой общности («Готовы ли мы к совместным переживаниям?»). Все, кто его знал, любили его, всем он светил одним своим присутствием, умением находить нужные слова, умением смеяться над глупостью.
О смерти прозой он писал довольно часто (не говорю уж о стихах-карточках, о них – чуть позже). Вот из относительно недавней его книги «Кладбище с вайфаем»:
Что делать – надо, по возможности не слишком торопясь и суетясь, привыкать к постепенному преображению себя самого из субъекта некролога в его объект.
И ничего в этом страшного нет. Единственное, о чем следует беспокоиться, так это о том, чтобы не испортить себе некролог, чтобы не поставить в неловкое положение тех, кто должен будет по долгу дружбы или службы его написать.
Мало кому удалось так безупречно выполнить этот наказ самому себе. Вот о чем сейчас думает наше кладбище с вайфаем.
Новая книга Льва Рубинштейна «Бегущая строка» ушла в типографию уже после того, как случилось несчастье 8 января, когда какой-то кретин не затормозил перед пешеходным переходом. Рубинштейн в этой книге берется за отдельный жанр последних десятилетий – новостные заголовки, написанные вывернутым, убогим и в этой убогости многообещающим языком: «Жесткий удар ногой в лицо москвичу попал на видео», «Сотрудница аэропорта вытащила у пассажира деньги и проглотила их». Жанр, освоенный уже Пелевиным и ресурсом Breaking Mad, но в коллекции Рубинштейна живущий по-новому, снабженный его комментариями – с интонацией добродушного удивления, за которой, конечно, скрывается «я все понимаю». Интонация как маска – открытие концептуалистов, в первую очередь Пригова, который умел быть и обывателем с полутора извилинами, и вечно удивленным и готовым к самым необычным взаимодействиям философом-гностиком. У Рубинштейна-публициста не было задачи «влипать», как говорили концептуалисты, в ту или иную маску – скорее интонация была первым (и располагающим к себе) слоем, за которым шла принципиальная уверенность и в знании, и в трезвости, и в этической силе автора.
Новостной заголовок – дальний родственник библиотечной карточки, на которой тоже может быть записано что-нибудь дикое; скончавшийся недавно филолог Михаил Безродный, друживший с Рубинштейном, посвятил таким экземплярам несколько страниц в своей книге «Конец цитаты»: «Михайлова. Памятка шефа над курицей. М., 1934», «Лазарева И. М. Как они горят: (Спички, лампа, печка и человек). М., 1925». Такие названия-казусы вклиниваются и в картотеки Рубинштейна, напоминая о каких-то параллельных возможностях, проступая, как на палимпсесте, – и оттого делая написанное и найденное самим Рубинштейном еще трогательнее:
61.
И дрожит большой серебряный самовар в руках пьяного военного врача.
62.
И слегка подрагивает блестящий клюв большой черной птицы, неподвижно сидящей на голове гипсового бюста античной богини.
63.
Это все я.
64.
Лазутин Феликс: «Спасибо. Мне уже пора».
65.
(Уходит)
66.
Мартемьянов Игорь Станиславович. Сезон откровений: Сб. лит.-критич. статей. – М.: Современник, 1987.
67.
Голубовский Аркадий Львович: «Ну что ж. Я, пожалуй, пойду».
68.
(Уходит)
О том, как возникли стихи на карточках, прославившие Рубинштейна и, по словам многих филологов, предложившие принципиально новую систему стихосложения, он не раз рассказывал: работая в 1970‐е библиотекарем, он делал записи и выписки на карточках, а потом заметил, что из этого получается готовая поэзия. Библиотечная карточка – очень удачный медиум: она принадлежит к каталогу и в то же время может существовать сама по себе. Ранние картотеки Рубинштейна соблюдают простой принцип фрагментарности (грубо говоря, одна карточка – одна синтагма, одна строка, один период, один абзац); в поздних Рубинштейн мастерски нарушает этот принцип, заставляя фразу перескакивать с карточки на карточку, запинаться, повторяться, обрастать новыми визуальными ассоциациями – как происходит и в финале «Это я», который сейчас так часто цитируют: «113. А это я. 114. А это я в трусах и в майке. 115. А это я в трусах и в майке под одеялом с головой. 116. А это я в трусах и в майке под одеялом с головой бегу по солнечной лужайке. 117. А это я в трусах и в майке под одеялом с головой бегу по солнечной лужайке, и мой сурок со мной. 118. И мой сурок со мной. 119. (Уходит)». Нарративная подоплека этой картотеки становится ясна очень скоро: человек показывает старый фотоальбом и дает, казалось бы, самоочевидные комментарии («Это я», «Это тоже я»), но постепенно комментарий разрастается, включает целую жизнь до ее предвиденного окончания. Включает в том числе и то обстоятельство, что человек на фотокарточках – поэт. И обеспечивает это понимание как раз работа Рубинштейна с разными культурными знаками – от формального устройства каталожной записи до пародий на «картины прошедшего» из классической
