Как было сказано в нашем очерке о Достоевском, здесь выявлена мистическая связь «господина» и «слуги». Вначале в силу господства греха «господин» давит и уничтожает «слугу». В конце – роли добровольно меняются. «Господин» берет на себя крест мучительной смерти через замерзание, согревает слугу и кладет за него свою душу, делается слугой своего слуги и в покаянном восторге, в покаянных слезах с радостью отходит ко Господу – под вой замораживающей его метели. В этом произведении все полно совершенства: портреты действующих лиц, их внешние и внутренние биографии, пейзаж, постепенное нарастание страха заблудившихся путников – страха, переходящего в смертный ужас, роковая бесплодность стремления вырваться из железных цепей необходимости, наконец, покаяние и уход к Богу живому, сладость положения души своей за друга своего, смиренное стояние перед последней тайной, приятие народно-благочестивого церковного отношения к смерти – все это делает повесть «Хозяин и работник» одновременно и славой русского национального искусства, и одним из величайших произведений христианского гения, пришедшего к своей теме и к ее разработке не извне, а изнутри, поистине de profundis. Да и то, что поет душа хозяина, отходящая к своему вечному Хозяину, – все это перифразы знаменитого псалма:
«Из глубины взываю к Тебе, Господи.
Господи! услышь голос мой. Да будут уши Твои внимательны к голосу молений моих.
Если Ты, Господи, будешь замечать беззакония, – Господи! кто устоит?
Но у Тебя прощение, да благоговеют пред Тобою.
Надеюсь на Господа, надеется душа моя; на слово Его уповаю.
Душа моя ожидает Господа более, нежели стражи – утра» (Пс. 129, 1–6).
Особенно характерен для произведения Толстого последний стих. Хозяин мучительно ожидает утра, метель засыпает их доверху. С величайшим трудом отыскивает он часы – ему кажется, что наступило утро, но это лишь невидимый месяц светит сквозь беспощадные снеговые тучи. Указание часов – как смертный приговор: ночь только еще началась. Проходит бесконечно мучительная ночь, целый день и еще целая ночь. Замерзает лошадь, замерзает покаявшийся и положивший свою душу хозяин. И только на третий день, когда метель утихла и все уже было кончено, мужики отрывают страшную гекатомбу. Все это тем более жутко и непостижимо, что путники замерзли в полуверсте от деревни, кружа все время вокруг жалкого, обдерганного метелью кустика, который они все время за что-то принимали. Но путь их был совершенно иной и шел по другому направлению. Это направление указано автором повести. Заметим, кстати, что в трагедию «Хозяина и работника» органически вплетена и замерзающая молодая лошадь. Толстой любил животных настоящей отеческой любовью схимников и пустынников, сочувственно переживал их судьбу и даже написал целый лошадиный роман под названием «Холстомер».
Толстой же не выносил жестокого, издевательского, унижающего человеческое достоинство отношения к ближнему. Это приводило его в иступленную ярость. И он в таких случаях готов был даже на карикатуру, пасквиль и оскорбление святынь. Этим тоже многое объясняется из заблуждений, ересей и предполагаемой субверсивной деятельности Толстого. Однако на такие вещи надо смотреть – особенно если это касается гениальной натуры – не внешне и не формально, а изнутри, и с презумитивной симпатией. Это будет и в духе христианства, и с этим мы не попадем в ту сеть недостойного отношения к гению, пусть иногда и заблуждающемуся, в чем так часто виноваты -
Люди, жалкий род, достойный слез и смеха.
Л.Н. Толстой с формально-канонической точки зрения, конечно, еретик. Но, как очень хорошо показал A.C. Хомяков, есть два типа ересей: ереси ума и ереси поступков, моральные ереси. Они большей частью соответствуют друг другу и друг друга как бы замещают. Это очень интересная логико-морфологическая и аксиологическая тема. Например, если я держусь неправого мнения по вопросу о Пресвятой Троице, то эта ересь ума, будучи проецирована в мораль и в поступки, приведет к деяниям, противоположным любви. Я буду, так сказать, «проповедовать» неправое мнение о Пресвятой Троице, совершая дурные поступки и даже услаждаясь ими. Но и обратно: я могу сколько угодно держатся правильного мнения о Пресвятой Троице, быть формально ортодоксальным и даже преследовать других за неправоверие; но если я при этом совершаю поступки, противные духу любви, которая есть сущность Троичного Божества, то я оказываюсь все же еретиком против догмата о единосущии Троичных Ипостасей и вдобавок к этому оказываюсь еще и лицемером, осужденным самим воплотившимся Богом, второй Ипостасью Пресвятой Троицы, сказавшим: «Не всякий, говорящий Мне: „Господи! Господи!“ войдет в Царство Небесное, но исполняющий волю Отца Моего Небесного» (Мф. 7, 21). Это явно направлено против ереси, отвергающей значение дел. Можно сказать, что Толстой был буквально одержим этой идеей, по существу вполне православной, но так ею увлекся по своему страстному, упорному и напористому темпераменту, что она от него заслонила буквально все, превратилась в культ доброделания, в то, что можно было бы назвать «молохом морализма». Как мы видим, в основе ереси Толстого лежит нечто в высшей степени почтенное и заслуживающее всяческого внимания – уже по той причине, что вера без дел мертва и спастись одним формальным исповеданием веры никак нельзя. В сущности говоря, гармоническая совокупность доброделания, как это видно из притчи о Страшном суде, и есть основа Царства Божия, так же как и дверь, в него вводящая.
«Тогда скажет Царь тем, которые по правую сторону Его: "Придите, благословенные Отца Моего, наследуйте Царство, уготованное вам от создания мира:
Ибо алкал Я, и вы дали Мне есть; жаждал, и вы напоили Меня; был странником, и вы приняли Меня;
Был наг, и вы одели Меня; был болен, и вы посетили Меня; в темнице был, и вы пришли ко Мне".
Тогда праведники скажут Ему в ответ: "Господи! когда мы видели Тебя алчущим, и накормили? или жаждущим, и напоили?
Когда мы видели Тебя странником, и приняли? или нагим, и одели?
Когда мы видели Тебя больным, или в темнице, и пришли к Тебе?»
И Царь скажет им в ответ: "истинно говорю вам: так как вы сделали одному из сих братьев Моих меньших, то сделали Мне» (Матф. 25, 34–40).
По поводу этих слов Господа Церковь в своем синаксарии страстного вторника указывает, что на Страшном суде спросят не постов, не молитв и ничего подобного в этом роде, – хотя это все очень хорошо, – но исключительно дел любви, спросят фактов.
Совокупность этих добрых дел и фактов и составляет Царство Божие.
Заканчивая этот очерк о Толстом, следует подчеркнуть, что, в сущности, классической и единственной темой его была тема Царствия Божия – аналогично тому, как господствующей темой до-Никоновской Церкви была тема Православного Царства. И подобно тому как старообрядцы были затем соблазнены, «скандализированы» отступлением от православия (как им казалось) господствующей Церкви и ушли в раскол и в добровольное массовое мученичество, предпочтя гонения и даже добровольной смерти, «гари» (массовые самосжигания), так и Толстой был соблазнен и «скандализирован» тем, что, выражаясь словами Гоголя, – «нет добра в добре». Это должно было означать, что те лица и учреждения, вплоть до представителей господствующей Церкви, которым надлежало подавать пример в доброделании и в созидании Царствия Божия, не только не делали этого, но делали дела, противоположные любви. И подобно тому, как старообрядцы пошли на раскол, так Толстой пошел на ересь и отлучение. Да, конечно, был черный момент, когда соблазнившийся Толстой отвратительно, да и литературно бездарно, надругался над таинствами. Но ведь Церковь учит, что недостойное принятие таинств, то есть таинства, не сопровождаемые добрыми делами, обязательно приведут к суду и осуждению, то есть что лучше бы таинств тогда и не принимать.
Толстой был заворожен двумя открывшимися ему из Евангелия признаками Царства Божия: «Царствие Божие внутрь вас есть » (Лк. 17, 21); он и пишет, как может и знает, большое сочинение на эту евангельскую тему; далее – второй признак Царства Божия, то что оно « нудится », то есть берется силой, крайним напряжением и подвигом воли: «Царство Небесное силою берется, и употребляющие усилие восхищают его» (Мф. 11, 12). Гоголь во II томе «Мертвых душ» очень на этом настаивает.
Если Толстой и соблазнился и впал в ересь, то оправданием ему может быть то, что он, так сказать, споткнулся о хорошие, даже самые лучшие вещи, он не пошел искать чего-нибудь вне Евангелия и Слова Божия, а остался внутри, никогда не выходя за их пределы, никогда не впадая ни в материализм, ни в атеизм. Относительно таких еретиков св. Ап. Павел говорит: «подобает быть ересям между вами дабы открылись искуснейшие». Это и исполнилось относительно Л.Н. Толстого. Ведь он, подобно Паскалю и Гоголю (которых Толстой глубоко почитал), все силы своего громадного литературного гения отдал на служение христианству, делая это, как мог, и, конечно, впадая в заблуждения. Но не заблуждается лишь тот, кто не ищет. Толстой несомненно ревностно и до кровавого пота искал, и уж конечно к нему должны быть отнесены слова: «Сей есть род ищущих лица Бога Иаковля». И из великих русских писателей ни один не посвятил религиозно-моральной тематике столько места и времени, как Толстой. Мало того, приближаясь к своему отшествию, Л.Н. Толстой только этим и интересовался как «единым на потребу», соблюдая в этом отношении в точности слово Божие. Отсюда его любовь к Н.Ф. Федорову, которого он почитал за искание средств осуществить Царство Божие и за праведную жизнь – и это несмотря на подчеркнуто православный стиль благочестия Федорова и на крайне резкое отношение самого Федорова к Толстому.
