Но это мы сделаем уже сами, тем более что это так нетрудно сделать: Библиографическая хроника «Отечественных записок», не пропускающая ни одной новой книги, изданной в России, дает нам все нужные для такого дела материалы. Если прерванный нами разговор сколько-нибудь заинтересовал вас, читатели, то и наша приписка к нему не должна миновать вашего внимания: может быть, в этом годичном обзоре найдете вы кое-какие пояснения и дополнения к длинному разговору; по крайней мере встретите имена, не упомянутые там, но известные давно или недавно и играющие первые роли в современной русской литературе…
Начнем с журналов. В журналах теперь сосредоточилась наша литература, и оригинальная и переводная. В них помещаются теперь повести, которые недавно издавались особо, частях в двух, в трех и четырех; в них целиком печатаются романы, которых каждая глава стоит иной повести недавнего времени; в них печатаются драмы, исторические книги и т. д. Ко всему этому надо прибавить, что наши журналы из всех сил стремятся к многосторонности и всеобъемлемости – не во взгляде, о котором, правду сказать, немногие из них думают, – а в разнообразии входящих в их состав предметов: тут и политика, и история, и философия, и критика, и библиография, и сельское хозяйство, и изящная словесность – чего хочешь, того просишь. Многие не видят во всем этом добра и толкуют обо всем этом вкось и вкривь, – а ларчик просто открывался!{88} Человек с дарованием переводит драму Шекспира; напечатать ему свой перевод не на что; наудачу пуститься нельзя, потому что, каков бы ни был перевод, все-таки нельзя надеяться, чтоб его разошлось более двух десятков экземпляров, и то разве года в два… Что ж тут остается делать? – Напечатать в журнале. Это и прекрасно: те, которые могут судить о Шекспире и оценить перевод, прочтут, может быть, еще не читанную ими драму великого, творца; а те, которые никаких других драматических красот, кроме «репертуарных»{89},но смыслят, – те будут вознаграждены какою-нибудь большою сказкою, в той же книжке журнала напечатанною… В «Отечественных записках» прошлого года было помещено целое большое историческое сочинение «Альбигойцы»{90}, которое было всеми прочтено с жадностию и произвело общий восторг: будь же оно издано отдельно, его никто бы не прочел, о нем никто бы не узнал, переводчик напрасно потратил бы труд и время, а издатель деньги… Этих примеров слишком достаточно для объяснения, почему журналистика поглотила всю литературу. Это не прихоть, не произвол, даже не расчет со стороны журналистов: причина дела в необходимости, в самой действительности… Что журналист хочет обнять своим журналом все области литературы и науки, удовлетворить всем потребностям общества – от стихов до статей о свекловичном сахаре и удобрении полей разными средствами, – здесь тоже очень простая причина: он хочет, чтоб его журнал читала публика… У нас еще не может быть специальных журналов, нам пожалуйте всего за одни и те же деньги; мы хотим не мнения, не руководительного начала, не предмета для учения или размышления, – мы хотим чтения как средства от скуки, потому что одни карты да карты, сплетни да сплетни, – оно, конечно, хорошо, да ведь прискучит же… Семейство выписывает журнал, – журналист должен угодить всем членам этого семейства: отец-старик читает, например, перечень событий в отечестве и статьи по части сельского хозяйства; мать – повести и модные известия; сын – критику и разборы книг; дочь – стихи, повести и модные известия; смесь – все. Не угодите одному, останутся недовольны все! За границею сущность журнала состоит в его мнении, и потому там журналисту нечего бояться соперничества, не к чему хвататься за множество таких предметов: у него есть мнение – есть и подписчики, потому что кто разделяет его доктрину, тот будет читать его журнал; следовательно, ему не помешают, его не заслонят, не задавят другие журналы, хотя бы у них были десятки тысяч подписчиков. Там гибнет только бесцветность, бесхарактерность, бессилие и бездарность. Толстота наших журналов тоже не расчет, а необходимость. И в городе скучно жить – о деревне нечего и говорить: вы получаете книжку журнала столь полновесную, что предвидите целую неделю чтения – не счастие ли, не блаженство ли это?.. Иные же слабы глазами или не привыкли читать скоро – им на целый месяц занятие; шутка ли это?.. Тощие и содержанием и талантом журналы истощают последнее свое остроумие на насмешки над толстыми журналами, а толстые журналы редко даже замечают тощих… Все это в порядке вещей, и все это русская литература!..
Приступая к журналам, начнем с старейшего из них – с «Сына отечества». Он кончился нынешний год сорок третьим нумером, вместо пятидесяти второго… В этой 43-й книжке особенно примечательна статья о первом томе «Русской беседы»: рассказывается строках в трех содержание каждой пьесы, потом делается большая выписка из пьесы, а из всего этого выводится подразумеваемое следствие, что пьеса очень хороша… Какой наивный способ критиковать книги и наполнять журнал… Странное дело! мы всеми силами старались следить за «Сыном отечества»: получим, бывало, отсталую книжку – тотчас же читать – и ничего не прочтем… Публика, в отношении к «Сыну отечества», была заодно с нами, с тою только разницею, что даже и не разрезывала его… А кажется, чего в нем нет – и политика, и сокращенные романы, и экстракты из повестей, а в «Смеси» всегда бездна остроумия – ничто не помогло! С будущего года «Сын отечества» снова возрождается, юнеет… Бедный старец! найдет ли он наконец для своих иссохших, желтеющих костей мертвую и живую воду – не знаем; но обыкновенной, пресной воды в нем много…{91} Не далее, как перед началом прошлого года, грозная афиша возвестила, что Барон Брамбеус, по врожденному ему великодушию, не помня зла, решается протянуть свою высокородную руку падшему врагу, чтоб поднять его. И действительно, барон руку-то протянул, но врага-то не поднял – у старика, видно, отнялись ноги, или, может быть, у барона ослабли руки?.. Оставим же их, пожелав им доброго здравия и укрепления сил, и обратимся к «Библиотеке для чтения», которая должна непосредственно следовать за «Сыном отечества»{92}.
«Библиотека для чтения» с 1839 года как будто пошатнулась – начала опаздывать, чего с нею прежде не бывало; начала печатать статьи об искусстве, которых смысл доселе остается тайною для публики и здравого смысла. В девяти книжках тянулся роман г. Кукольника «Эвелина де Вальероль»; получая следующую книжку, публика забывала, что прочла в предшествовавшей: это было очень удобно придумано для доставления публике приятного и занимательного чтения. В пятой книжке вдруг явился экстракт из романа Тика «Виттория Аккоромбона», вполне переведенного и напечатанного в третьей и четвертой книжке «Отечественных записок»… Отделение «Литературной летописи» и «Смеси» в «Библиотеке для чтения» были, – особенно первое, – по два, по три листочка, увеличиваясь только в последних книжках старого и первых книжках нового года, как это воспоследовало и теперь. Но умный человек и на одной страничке найдется что сказать! «Библиотека для чтения»… была очень находчива в этом отношении… Четвертая книжка ее вдруг, ни с того ни с сего, пустилась рассуждать о Гомере, гекзаметре, о том, как должно переводить Гомера… Не довольствуясь рассуждениями, она – такая добрая! – не оставила поучить, – разумеется, тех, кто захочет учиться у ней, – самым делом и представила или, как выражается С. Н. Глинка, «предъявила»{93} образчики своих трудов по части сочинения настоящих, самых лучших гекзаметров; но приступила к этому очень тонко и ловко: она объявила, что критика – вздор, шарлатанство, ибо-де критика есть не что иное, как личное мнение, «ничтожная, беспоследственная, частная болтовня»…{94} Avis aux lecteurs![3] Что касается до нас, – мы очень рады этому «известию»: оно объяснило нам, что такое критика в «Библиотеке для чтения». Из снисхождения к требованиям педантов вдруг пускается она в ученую критику, говоря: «Я объявляю, что напрягу все силы, чтобы, елико возможно, быть важным и не смеяться. Скучайте! Мне до этого дела нет{95}. И что же! Невозможно лучше и честнее сдержать данного слова: статья вышла скучная, прескучная… «Библиотека для чтения» пустилась рассуждать об отношении музыки к гекзаметру и гекзаметра к музыке и обнаружила по обоим этим предметам столько природного знания, что, читая статью ее, так и приговариваешь к каждому слову: «Справедливо, все справедливо, Петр Иванович; замечания такие… видно, что наукам учился»{96}. Результатом всех этих тонических и метрических разглагольствований на восьмнадцати страницах был знаменитый стих:
